Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Лензан – так называлась община, и по выходным туда ходили поезда из Духерова. Пиннеберг отправился туда субботним двухчасовым, лето еще только-только начиналось: то ли май, то ли июнь. Нет, наверное, все-таки июнь. Бергман его отпустил. «Поезжайте, – сказал он. – Молодой человек должен что-нибудь повидать в этом мире. Хоть что-то получить от жизни».

Лензан от Плаца не очень далеко. Поэтому там было полно народу, из всех ресторанных двориков гремело радио, а на пляже и вовсе царило столпотворение.

Но песчаный берег тем и хорош, что манит, уводит все дальше и дальше. Поначалу еще попадаются купальщики, но шагается так легко. Сняв обувь и носки, Пиннеберг уходил все дальше. Он понятия не имел, куда двигался, была ли там еще какая-нибудь деревушка – не все ли равно? Небо было ясное, а поспать можно и среди дюн.

Он шел и шел. Волны то и дело перекатывались через его ноги, словно хотели подтолкнуть к нему рыбу. Пиннеберг шагал уже пару часов, людей больше не попадалось, он сел на песок и закурил.

Потом встал и пошагал дальше. Ах, это побережье, с бухтами и мысами – иногда кажется, будто идешь прямиком в море, будто за следующей дюной ничего нет, а там снова берег, беспрестанно омываемый ласковой волной, большая бухта, синяя вода в барашках и снова песчаный гребень, далеко-далеко впереди.

Доходишь туда – а дальше и правда ничего нет.

Но что-то все-таки было, кроме очередной бухты: ему навстречу двигался человек. Сперва он нахмурился, когда заметил вдали черную точку, – ну их, этих людей, что они тут забыли? Сидели бы себе в Лензане.

Но когда точка приблизилась, он разглядел, что это девушка: широкоплечая, голенастая, она шла босиком ему навстречу, в шелковой розовой блузке и белой плиссированной юбке.

День клонился к вечеру, небо понемногу краснело.

– Добрый вечер, – поздоровался Пиннеберг и остановился, глядя на нее.

– Добрый вечер, – ответила Эмма Мёршель и тоже остановилась, глядя на него.

– Не ходите туда, – сказал он, показывая себе за спину. – Там всюду джаз, девицы, все орут, и половина – пьяные.

– Неужели? – отозвалась она. – Туда тоже не ходите. – Она показала себе за спину. – В Вике все то же самое.

– Что же будем делать? – спросил он и засмеялся.

– Да, что же делать? – повторила она.

– Давайте поужинаем прямо здесь, – предложил он.

– Я только за, – ответила она.

– Вот и отлично!

Они забрались в дюны, устроились во впадине, как в большой ласковой руке, ветер гладил верхушки дюн и их макушки. Оба выложили вареные яйца и бутерброды с колбасой, у него был кофе в термосе, у нее – какао.

Они немного болтали, смеялись, но по большей части ели – основательно и долго. Оказалось, что они полностью сходятся в неприязни к людям.

– О боже, как же не хочется в Лензан, – сказала она.

– А мне – в Вик, – отозвался он.

– Что же делать?

– Может, останемся здесь?

– А не замерзнем?

– Замерзнем? Ну что вы! Давайте лучше искупаемся.

Солнце спустилось уже совсем низко, но было еще светло. Они вбежали в мягкий прибой, брызгались и смеялись. Как у всех добропорядочных граждан, у каждого имелись купальный костюм и полотенце. (Свое Пиннеберг, впрочем, стянул у квартирной хозяйки.)

– Отвернитесь на секунду, – сказала Овечка.

Он отвернулся.

А когда снова повернулся, она уже надела блузку. Но и так была хороша – эти густые, аппетитные тени под мышками.

Они уселись, не зная, что делать дальше.

– Наверное, пора идти? – предложила она.

– Да, похоже, и вправду холодает.

Но они так и не тронулись с места – сидели и молчали.

– Двинемся в Вик или в Лензан? – спросила она после долгой паузы.

– Мне все равно, – отозвался он.

– Мне тоже, – сказала она.

И снова долгая тишина. В этой тишине рокочет море, оно тоже вступает в разговор, шумит все громче.

– Что ж, пора идти, – повторила она.

Он очень осторожно и почти невесомо положил руку ей на плечи. И его, и ее сотрясала дрожь. Рядом грохотал прибой.

Пиннеберг склонился над ней, ее глаза были как две темные пещеры, в которых мерцал свет.

Он прижался губами к ее рту, ее губы с готовностью открылись, разделились, потянулись к нему.

– О! – воскликнул он и глубоко вздохнул.

Его рука незаметно соскользнула с ее плеча, поползла ниже, под мягким шелком он почувствовал ее грудь, тугую и полную.

Она чуть дернулась.

– Пожалуйста… – тихо проговорил он.

И грудь снова оказалась в его ладони.

А она вдруг выпалила:

– Да. Да. Да!

Словно торжествующий клич, вырвавшийся из самой глубины ее широкой груди! Она обвила руками его шею, прижалась к нему. Он чувствовал, как она вся раскрывается ему навстречу.

О, это троекратное да!

Они даже имен друг друга не знали. Встретились в первый раз в жизни.

Рядом шумело море, а небо – Овечка хорошо его видела – становилось все темнее, и на нем высыпали звезды, одна за другой.

Нет, они ничего не знали друг о друге, они только чувствовали, как они молоды и как приятно любить друг друга. О Малыше они не думали.

А теперь он вот-вот появится на свет…

Город бурлит вокруг. Да, вот так лежишь мартовским вечером на черном клеенчатом диване, а рядом – морской прибой и еще незнакомая в ту пору возлюбленная…

Тогда все было прекрасно, и потом тоже было прекрасно, случается же такая удача – что девушка, которую встретил в дюнах, оказывается лучшей женщиной в мире. Только вот он не оказался лучшим мужчиной.

Пиннеберг медленно поднимается. Включает свет, смотрит на часы. Семь. Она там, в трех улицах от него. Там сейчас все вершится. А может, уже и свершилось.

Он надевает пальто и выскакивает на улицу. Мчится по ней, через Малый Тиргартен, и вахтер спрашивает:

– Эй, вы куда?

– В родильное отделение. Я…

Объяснения были излишни.

– Прямо до конца. Последний корпус.

– Спасибо, – говорит Пиннеберг.

Он идет между корпусами, во всех окнах горят лампы, и под каждой такой лампой – четыре, шесть, восемь коек. Там лежат люди – сотни, тысячи, умирают кто медленно, кто стремительно, выздоравливают, чтобы умереть чуть позже… Грустная штука эта жизнь!

Коридор родильного отделения освещен очень скудно. В комнате старшей сестры ни души. Он в нерешительности переминается с ноги на ногу, здание пусто и мертво, но как будто настороже…

Что делать? Вот она, дверь в маленькую комнатку, где она сидела на унитазе.

Появляется акушерка, опять какая-то другая.

– Что вам?

Он объясняет, что его фамилия Пиннеберг, он хотел бы узнать…

– Пиннеберг? – повторяет акушерка. – Минутку.

Она уходит за дверь с мягкой обивкой. Сразу за этой дверью еще одна, и тоже обитая. Эту дверь она закрывает.

Пиннеберг стоит и ждет.

Наконец из-за двери торопливо выходит медсестра, опять новая – темноволосая, приземистая, очень энергичная.

– Герр Пиннеберг? Все идет хорошо. Нет, пока еще рано. Позвоните, скажем, часов в двенадцать. Нет-нет, все в порядке…

В этот миг из-за двери с мягкой обивкой доносится вой – нет, не вой, а вопль, стон, бешеная очередь из криков боли… Нечеловеческий, человек так кричать не может… Все стихает.

Пиннеберг бел как мел. Акушерка испытующе смотрит на него.

– Это, – запинаясь, бормочет он, – это моя жена?

– Нет, – отвечает женщина. – Это не ваша жена. Ваша жена до этого еще не дошла.

– А она… – спрашивает Пиннеберг, и губы у него трясутся, – а она тоже будет так кричать?

Акушерка снова смотрит на него. Наверное, думает: «Пусть знает, ему полезно, мужчины нынче не больно-то внимательны к своим женам».

– Да, – подтверждает она. – Первые роды обычно тяжелые.

Пиннеберг стоит и прислушивается. Но здание молчит.

– Итак, в двенадцать, – говорит акушерка уже с порога.

– Спасибо большое, – откликается он и опять прислушивается.

Хочется с кем-то поговорить,

но говорит только Хайльбутт,

а Пиннеберга искушают