Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

— это мы зовём любовью. Это то, что мы зовём — желание или — жажда или — страсть. И я взглянул на небеса, когда моё дыхание нормализовалось. И звёзды этой ночью были такими бриллиантовыми, какими я их никогда не видел.

Я слышал, как Данте шептал поэму: — Любимый, так будем же верны друг другу…[3]

Иногда было совсем необязательно шептать слова — Я люблю тебя.

Двенадцать

Я ПРОСНУЛСЯ ПОСРЕДИ ночи. Я бежал по тёмной улице, а Бернардо преследовал меня. И мне было страшно. Мне было так страшно. Я не знаю, почему — но я думал, что если он поймает меня, произойдёт что-то плохое. Будто бы он намеревался мне навредить.

Я лежал в кровати, пытаясь перевести дух. Легс лизала меня, так что я должно быть разговаривал или кричал во сне.

Когда эти сны прекратятся? Когда они прекратятся?

Тринадцать

МОИ МАМА, ПАПА И Я ужинали — я просто ковырялся в своей еде. Мои мама и папа разговаривали — но я был где-то не здесь. Если у меня был сон о моём брате, то я весь день не мог выбросить его из головы. Я снял свои очки и рассмотрел их.

— Всё ещё не можешь к ним привыкнуть?

— Они не так уж плохи. В смысле, я не знал, что моё зрение упало. И я знал, что не смогу больше ждать, потому что я хотел спросить об этом очень долгое, долгое, долгое, долгое время. — Пап, можно попросить тебя об одолжении?

— Что такое, Ари?

— Я хочу увидеться с Бернардо. Я хочу сходить повидаться с ним.

Моя Мама ничего не сказала. И я видел, что мои родители смотрят друг на друга, не зная что сказать.

— Мне просто нужно открыть эту огромную завесу тайны, которая была со мной всю мою жизнь. Я больше не хочу жить с этой завесой.

— Мы не хотим, чтобы тебя ранили, Ари.

— Мама, меня это ранит уже долгое время. Ты и Папа, вы нашли свой покой. Вы отошли от своих жизней. И я знаю, что это не было легко. Но как же я? В моей жизни как будто дыра — и я больше не хочу, чтобы эта дыра более существовала.

— Я однажды навещал его.

— Я знаю, Папа.

— Это не было милой встречей, Ари.

— Я представляю. Но ведь это помогло всё уладить? Для тебя и Мамы?

Он кивнул. — Сначала я думал, что это было ошибкой. Очень большой ошибкой. Это вскрыло старые раны. Но да, в конце концов, я думаю, это помогло уладить некоторые очень важные проблемы.

И я расплакался. И я не мог остановиться. И я говорил сквозь рыдания. И я не хотел рыдать, но иногда открытая рана чертовски сильно болела. — В моей жизни так много дерьма, с которым я ничего не могу поделать. Я ничего не могу поделать с тем, что я гей. И я не хочу ненавидеть себя за это — потому что это я. Я не знаю, мне просто нужно забить на это. Я любил его. И я по нему скучал. А потом я перестал по нему скучать. Но он мне до сих пор снится. Я больше не хочу этих снов. Я больше не хочу их, Мам.

Я почувствовал, как моя мать села рядом со мной. — Иногда, прошептала она, — когда мы хотим защитить людей, которых мы любим, мы в итоге причиняем им ещё больше боли. Я почувствовал, как она расчёсывает мои волосы своими пальцами.

— Прости, Мама. Папа? Прости.

Мои мама и папа снова посмотрели друг на друга. И я знал, что они разговаривали друг с другом на языке тишины, которому они смогли научиться.

— Я думаю, я могу организовать визит. Почему бы нам не устроить поездку на Рождественские каникулы? Как тебе такое?

Я кивнул. — Я знаю, тебя это ранит, Мама. Я знаю —

— Шшш, прошептала она. — Шшш. Я не могу защитить тебя от твоей собственной боли, Ари. А ты не можешь защитить меня от моей. Я думаю, у каждого родителя бывают моменты, когда они говорят сами себе, если бы я мог забрать всю боль своего дитя и сделать её своей, я бы так и поступил. Но у меня нет права забирать твою боль, потому что она твоя.

Я услышал голос своего отца. — Ты перестал ребячиться, Ари. Ты встречаешься с тем, с чем ты должен лицом к лицу. Это то, что делают взрослые.

Он протянул свою руку через стол.

И я взял его руку — и я держался за неё. Иногда тебе открываются все секреты вселенной в чьей-то руке. Иногда эта рука принадлежит твоему отцу.

Четырнадцать

БЫЛ КОНЕЦ НОЯБРЯ, И Я думаю, семестр нас выматывал. Мы все начали немного бунтовать. Так, одним утром понедельника, эта супер-нестандартная девочка, которую звали Саммер, пришла в школу с очень необычными серьгами. Мы были в классе, ожидая звонка, ознаменовавшего бы начало урока, и какая-то девочка сказала Саммер, — Крутые серёжки. И Саммер сказала, — Это позолоченные ВМС[4]. Девочки около неё начали смеяться.

Я не имел понятия что такое ВМС. Но Миссис Хэндрикс знала, и она слушала обсуждение. — Саммер, немедленно в кабинет директора.

— Почему?

— Ты спрашиваешь почему?

— Именно это я и спрашиваю.

— Ты думаешь это смешно? Сексуальная жизнь людей это не шутка. Публичные высказывания о противозачаточных неприемлемы для школьниц. И если ты объявляешь миру, что ты вовлекаешься в сексуальную деятельность и публично поддерживаешь противозачаточные, то это наша работа, как учителей, вмешаться. Теперь иди в кабинет директора.

— Я ничего такого не делаю. И я могу публично поддерживать противозачаточные, если хочу. Это свободная страна. И я не пойду в кабинет директора.

— Иди со мной, — сказала она.

Саммер закатила глаза.

— Ари, — сказала Миссис Хэндрикс. — Следи, чтобы все читали следующий раздел учебника, и если в классе будет хаос, когда я вернусь, это будет на твоей совести.

Я просто посмотрел на неё.

— Ты понял меня, молодой человек?

— Почему я?

— Ты образец ответственности.

— Но —

Она посмотрела на меня взглядом типа у меня нет времени на это дерьмо. Она была в бешенстве. Я не стал говорить ни слова. — Саммер, иди со мной. Сейчас же.

После того, как они ушли на встречу с мистером Робертсоном, Шейла посмотрела на меня и сказала, — Давай, давай. Иди присядь за учительский стол, ты, образец