Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

сохранить память о нём. А имя Софокл выбрал твой отец. Это был один из величайших греческих драматургов. Он был знаменит своим музыкальным талантом, энтузиазмом и очарованием.

— Правда?

— Всё, что я знаю о Софокле, я узнала от твоего отца. Однажды, когда он был пьян, они с Бартоломью начали читать одну из его пьес вслух: Царь Эдип. Но это не продолжалось долго. Я положила этому конец.

— Почему, Мама?

— Я не верю, что пьяные старшеклассники, какими бы искренними они ни были, могли бы отдавать честь великому драматургу. Она рассмеялась. — Плюс, мне это показалось скучным.

Я передал Софокла Миссис Кинтана. — Софокл, прошептала она и поцеловала его в лоб.

— Что ж, это отличное имя. Не очень-то мексиканское, но отличное имя. Софокл Бартоломью Кинтана. Поистине отличное имя. Его, конечно, не было в моём списке, но всё же.

— Мы думали, оно тебе понравится, Данте.

— Это слишком большое имя для такого мелкого пацана.

— Он ещё вырастет для него.

Восемнадцать

Я ПЯЛИЛСЯ НА картину, которую нам подарила Эмма. Это была странная и завораживающая картина. Я сегодня попросил Данте снова почитать мне поэму, и я потерялся в его голосе, не очень-то вслушиваясь в то, что он читал, слушая только упрямую нежность в его голосе. Когда он закончил читать, он посмотрел на меня с грустью в глазах. — Она такая печальная, эта поэма. Мы что, все впадаем в печаль, Ари? Это произойдёт со всеми нами?

Я ничего не ответил, не мог.

Он положил поэму обратно в конверт, а конверт — в ящик своего письменного стола. Я заметил заявления на принятие в колледж на его столе. — Сколько колледжей ты рассматриваешь?

— Ну, — сказал он — около четырёх или пяти. Но я очень заинтересован в одном из них. Это небольшой колледж свободного искусства в Оберлине, Огайо. А ещё я подал заявку на летнюю программу по искусству в Париже. Он не выглядел так, будто был полон энтузиазма. Я думаю, он не очень-то хотел разговаривать о заявлениях в колледж и Париже. — А ты?

— Я поступаю в TU[7]. В общем, как-то так.

Он кивнул

Мы оба были опечалены.

Не будет никакого Ари в Оберлине, Огайо.

Не будет никакого Данте в Остине, Техас.

Не думаю, что хоть кому-то из нас нравилась эта тихая грусть, царящая в комнате. Но Данте не хотел грустить, поэтому сменил тему. — Я как-то разговаривал со Сьюзи об искусстве и она меня проинформировала, что Плот «Медузы» тебе понравилась больше всего.

— Это моя любимая картина, и ты об этом знаешь. Он попытался начать со мной поссориться — но он просто дурачился. Я всегда знал, когда он дурачится. — Боюсь, тебе придётся выбрать другую любимую картину.

— Не-а, не буду.

— Видимо, ты не такой уж оригинальный, как я думал.

— Я никогда не говорил, что я оригинальный.

И потом он рассмеялся.

А за ним и я.

А потом он поцеловал меня. И нам больше не было грустно.

Девятнадцать

ПАРУ ДНЕЙ СПУСТЯ школа закончилась, мы с Кассандрой пошли на похороны Рико. Мы сели рядом с Дэнни в конце церквушки. Она была маленькой и простенькой.

Моя мама сказала, что похороны это воскрешение.

Но было не похоже, что воскрешение имело место здесь. Была только печаль над телом Рико в гробу. И тихие всхлипы его матери.

После этого, мы с Кассандрой и Дэнни пошли в Угольщик. Не знаю, распробовал ли Дэнни вообще вкус его еды — он просто проглотил её. — Наверное, я просто был голоден, — сказал он.

Мы сели на одну из уличных скамеек и слушали музыку, которая исходила из радио моего грузовика. Началась — Everybody Wants to Rule the World и Дэнни с Кассандрой улыбнулись друг другу. — Дэнни, это наша песня, детка. Она взяла его за руку, и они долго танцевали на парковке. На мгновение Дэнни почувствовал себя счастливым.

Это была лишь маленькая, тихая сцена среди множества других сцен в истории моей жизни. И я полагаю, этот момент не казался мне очень важным.

Но он был важным. Он был важен для Кассандры. И для Дэнни. И для меня.

Двадцать

— ТЕБЕ СТРАШНО, АРИ? Повидаться со своим братом?

— Не страшно. У меня будто бы бабочки в животе. Мои внутренности — полный бардак.

— Надеюсь, это не слишком больно.

— Слишком — это сколько?

— Я знаю, тебе нужно самому с этим справляться. И это очень круто, что ты проведёшь время со своим отцом. Но я бы очень хотел поехать с тобой.

— Ты будешь со своими родителями и навестишь семью в Калифорнии. Это же очень хорошо.

— Да, но я не чувствую себя с ними в своей тарелке. Они все будут разговаривать по-испански и снова будут меня ненавидеть за то, что я на нём не говорю — и они все будут считать, что я думаю, что я слишком хорош для того, чтобы говорить по-испански, а это неправда — в общем, к чёрту эту дрянь.

— Мы оба делаем то, что должны, Данте. Это от нас не зависит.

— Да, да. Иногда ты слишком много болтаешь.

— Я чего-то не договариваю — а потом говорю слишком много. Понятно. Это будет не очень долгая поездка.

— Думаю, иногда нам необходимо идти своими, раздельными путями.

— Но потом мы оба вернёмся назад. И я буду тут. И ты будешь тут. Мы оба снова будем сидеть там, где сидим сейчас.

— И ты поцелуешь меня, Ари?

— Может быть.

— Если нет, то я тебя убью.

— Нет, не убьёшь.

— Почему ты так уверен?

— Ну, начнём с того, что мёртвые мальчики не могут целоваться.

Мы улыбнулись друг другу.

— Иногда, Ари, моменты, когда мы не вместе, кажутся вечностью.

— Почему мы так часто говорим слово «вечность»?

— Потому что когда мы кого-то любим, именно это слово и приходит на ум.

— Когда я думаю о слове «любовь» — я думаю об имени Данте.

— Серьёзно?

— Нет, я сказал это просто так.

Мы сидели в долгом моменте тишины, которая была не очень комфортной. — Счастливого Рождества, Ари.

— Счастливого Рождества, Данте.

— Когда-нибудь мы проведём Рождество вместе.

— Когда-нибудь.

Двадцать один

ДАНТЕ, ДО ТОГО КАК УЙТИ, ПОВЕСИЛ картину, которую нам подарила Эмма на стену в моей спальне.

— Он будто бы говорил за меня, когда рисовал эту картину. И когда он написал свою поэму.

— Он говорил за тебя,