Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

я взглянул на крест на моей шее. Я подумал о Боге. Мне было интересно, почему все так много думают о Боге, а я старался не думать о нём вообще. Потому что многие люди решили, что он не любит меня. Интересно, почему люди решили, что они могут говорить за Бога.

Мой брат любил меня так же, как и я его? Но какое это имеет значение? Может, это и неправда, что у меня нет ожиданий. Может, я хотел узнать, осталось ли в моём брате то, что было священно. Мой отец говорил, что каждая человеческая жизнь священна — это то, чему его научила война во Вьетнаме. Я хотел его об этом спросить. Я хотел узнать, что именно он имел в виду.

А потом я подумал, — Что ж, если Иисус ладит с миссис Альвидрес, он поладит с кем угодно.

В Боге сокрыты все тайны вселенной. Любил ли он мир и людей, живущих в нём?

Я подумал о Данте. Мы с ним были похожи тем, что задавали вопросы, на которые никто не может ответить. Но это не мешает нам и дальше их задавать.

У моего отца было интересное выражение лица, когда я пришёл на кухню. — Мне сегодня позвонили из Хантсвиллской тюрьмы. Тебе назначена встреча с твоим братом на завтрашний вечер. Видимо, твой брат не типичный заключённый, и они не собирались допускать никаких визитов. Но так как его никто не навещает, тебе разрешат увидеться с ним на час и не в открытую, а за стеклянным барьером и через разговорный аппарат.

Я ничего не ответил. Что я мог сказать?

— Думаешь, проехать сорок одну милю стоит того, чтобы увидеться с братом на час? Это одиннадцать с половиной часов езды.

— Да сказал я. — Это стоит того.

Отец улыбнулся мне. — Я тоже так считаю. Это примерно три часа от Остина. Мы можем переночевать в Остине, а потом отправиться в Хантсвилл. Ты увидишься с братом в час.

— Что-то не так. Это всё звучит очень странно, да, папа?

— Ну, думаю, ты научился чувствовать подвох. Есть один парень, который работает в Техасском Бюро Тюрем. Его зовут Майкл Джастис. Отец рассмеялся. — Я не шучу — это реально его имя. Я воевал с ним во Вьетнаме. Если хочешь знать правду, то они взяли и отменили всю встречу. Я попросил поговорить с Майком. Они спросили, зачем мне с ним говорить. И я сказал им то, что сказал тебе — что я воевал с ним во Вьетнаме. Это всё, что требовалось сказать. Он всё устроил.

Люди всегда пользуются связями. И это не всегда плохо.

Я не видел своего брата с шести лет. Прошло одиннадцать лет, и он стал не более чем воспоминанием. Но он всегда был чем-то большим. Конечно, он был чем-то большим. Люди — не воспоминания.

Я всё думал: Что ты можешь такого сказать за один час? Может, это всё не имеет ничего общего с тем, что ты скажешь. Или что он скажет. Или кто угодно скажет.

Данте влюбил меня в слова. Но иногда я их ненавидел. Иногда я не мог найти им применения.

Иногда слова просто заполняли пустоту. Мне было интересно, истощали ли они мировой запас кислорода.

Вы невольно начинаете обсуждать многие вещи, когда вам предстоит проехать семьсот сорок одну милю. Я не знаю почему, но я начал расспрашивать папу был ли он согласен с мамой — о том, что Сьюзи, Чуй и я упомянули о Ливерморском инциденте. — И я считаю, что мистер Робертсон — мудак.

Отец рассмеялся. — Тебе семнадцать. Это твоя работа так считать. Было видно, что папа хотел сказать что-то ещё и что он взвешивал свои слова. — Знаешь, Ари, расизм — это то, о чём почти невозможно говорить. Поэтому многие о нём и не говорят. Я думаю, что мы все каким-то образом знаем, что мы все виноваты. Расизм это палец, который указывает на нас всех, и каждые несколько лет происходит взрыв — и мы все начинаем ненадолго его обсуждать. Все поднимают руки и говорят «Расизм? Я против такого.» Мы все против такого. И мы чувствуем солидарность. Мы вносим пару изменений тут и там — но никаких серьёзных изменений не происходит. Будто мы покупаем новую машину, но ездим по прежнему маршруту.

— Но почему?

— Потому что мы не знаем как разговаривать о важных вещах. И за всё время мы так и не научились. Не научились, потому что мы не собираемся меняться, потому что мы боимся того, что можем потерять. Не думаю, что мы хотим, чтобы у чёрных людей было то, что есть у нас. А когда речь заходит о мексиканцах, эта страна любит нас и ненавидит нас. Мы страна иммигрантов, которая ненавидит иммигрантов. Мы только притворяемся, что не ненавидим иммигрантов. Он рассмеялся. — Я знаю нескольких ребят, которые считают, что коренные американцы — иммигранты. Он помотал головой. — Американцы на самом деле не очень хорошие люди. И я говорю это как американец.

— Но, папа, как нам это изменить?

— Именно это и предстоит выяснить твоему поколению.

— Так не честно.

Отец посмотрел на меня так, будто я сказал самую тупую вещь, которую только можно было сказать. Потом он сказал, — Иногда погода к нам лояльна. У нас будет хороший день. А где-то торнадо убивает сотни людей. На планете существуют места, где погода не лояльна.

Я знал о чём он мне говорит. Говоря — Это не честно, значит сказать ничего и сделать ничего. А ещё может быть он хотел сказать, что только дети, ссорящиеся на игровой площадке говорят так.

Какое-то время мы не разговаривали, я был погружён в размышления. Я наконец спросил, — В скольких боях тебе пришлось принять участие, папа?

— Значение имеет только один. Я это читал у писателя по имени Уильям Фолкнер. Я перефразирую. Бой моего собственного человеческого сердца против себя.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе историю о том, как кто-то однажды запустил кучу ящериц в класс твоей мамы?

— Что случилось? Мама испугалась?

— Конечно же нет. Оказалось, твоей маме нравятся ящерицы.

— Серьёзно?

— О, да. Она говорила, что если в доме держать ящериц, то у тебя никогда не будет проблем с комарами, потому что они их едят. Она рассказывала, что в маленьких деревнях люди с радостью запускают ящериц в свои дома, потому что они съедают всех нежелательных вредителей. Она когда-то держала ящериц в аквариуме, пока её мама не заставила её от них