Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

Я уже уходил, пока он бросал мне в след ругательства, словно они были гранатами.

Я расписался на выходе там же, где подписывался на входе. Я точно не знаю, что я чувствовал. Но было кое-что, что я точно не чувствовал — я не чувствовал, что хотел плакать. И мне не было больно. Не чувствовал ненависти. Часть меня улыбалась. Иногда воспоминание из прошлого держит нас в тюрьме, а мы даже не знаем, что это тюрьма. У меня было воспоминание обо мне и моём брате и это представлялось мне любовью, которая была ненастоящей. И мне нужно было навестить тюрьму, чтобы раскрыть мою собственную тюрьму.

Мой брат, он исчез. Он не был человеком, которого я хотел бы знать. Я не знаю, как всё это произошло. И мне не нужно было знать.

Какой-то ребёнок останется, какой-то бросит тебя.

А какой-то навсегда потерял себя.

У моего брата своя жизнь.

У меня своя.

Пока я покидал тюрьму, я почувствовал себя свободным.

Я был свободен. Свободен от памяти. Свободен.

Двадцать восемь

МЫ ЕХАЛИ В СТОРОНУ ФОРТ-Дэйвис, Техас. Мы планировали остановиться здесь на ночь. Было довольно, блин, холодно, и папа сказал, что нам не нужно разбивать лагерь. Но я хотел. — А как же холодный ночной воздух?

Он, бывало, проводил здесь время со своим дядей, когда был мальчишкой. Он говорил, что он любил своего дядю больше, чем собственного отца.

Мы не проронили ни слова с момента, когда покинули Хантсвилл. Двести миль и ни одного слова. Отец не навязывался. Он не задавал никаких вопросов. Наконец, я сказал, — Спасибо, пап. Спасибо тебе за всё.

— Ты в порядке?

— Я лучше, чем в порядке.

Мне понравилось выражение его лица. Мы вернулись к нашей комфортной тишине. Спустя некоторое время, мой отец решил добавить немного музыки в нашу поездку и включил радио. Заиграла старая песня Beatles. Это напомнило мне о Данте — это была песня, которую мы часто слушали: — The Long and Winding Road. И я заметил, что начал подпевать. Я и забыл, как же это приятно — петь. А потом отец тоже начал петь.

Как странно и как красиво, сидеть в машине и петь со своим отцом.

Двадцать девять

МЫ УЖИНАЛИ В какой-то дайв-закусочной. — Кажется, прошла вечность. Мой дядя прислал мне фотографию, на которой он был у входа в это место. Он сказал мне сохранить её, чтобы не забыть. Тут был знак, на котором было написано ВХОД ЗАПРЕЩЁН МЕКСИКАНЦАМ, ЛЮДЯМ С СОБАКАМИ, БОСЫМ ЛЮДЯМ. Мой отец рассмеялся. — По крайней мере, с первым пунктом мы разобрались. А что они имели против собак?

Не знаю, как он мог смеяться над всеми этими вещами. Он мог очень разозлиться на испорченный мир, в котором мы жили. Но в то же время он мог быть очень терпелив к этому миру. В нём была приличная доля цинизма. Но он не был злым человеком.

Мы не разбили лагерь или что-то вроде того. Мы нашли хорошее место и просто развалились на земле в спальных мешках. Мой папа развёл огонь, взял пинту бурбона и зажёг сигарету. — Тебе не холодно?

— Мне нравится.

— Вот, — сказал он, — сделай глоток. Мы не расскажем маме. Я сделал глоток и произошёл маленький взрыв. Я, должно быть, состроил лицо.

— Ты не пьющий, да?

— Я ещё старшеклассник.

— Это не останавливает многих детей от выпивки. Ты хороший ребёнок. Я не должен называть тебя ребёнком. Ты больше не ребёнок. Он курил сигарету и благодаря свету от огня он сделался моложе. Мы были такими незнакомцами друг для друга, отец и мальчик, которые жили в разных странах в одном доме. Он был нераскрываемой тайной. И хотя в нём были некоторые тайны, которые мне никогда не разгадать, теперь было нечто сокровенное между нами. И я чувствовал себя как дома.

В небе были миллиарды звёзд. Миллиарды. Часть меня желала, чтобы Данте был здесь, тогда я бы мог обнимать его под этими звёздами. Может, мы с ним когда-нибудь придём сюда. Мы лежали в спальных мешках, в тишине, в зачарованности звёздами.

— Я привёл твою маму сюда, когда я вернулся из Вьетнама. Мы с ней думали, что это ночь, когда мы запланировали тебя.

— Правда? Мне нравилась мысль об этом. — Это правда?

— Очень высока вероятность. Может, и нет. Но мы с твоей мамой хотим так считать. Из-за звёзд над головой.

Была очень долгая тишина, но я знал, что мой отец сейчас был рад поговорить — а я хотел слушать. — Твоя мама — единственная женщина, которую я когда-либо любил. Я встретил её в первый учебный день у университета. Она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел. Она шла и разговаривала с подругой, и она выглядела такой невероятно живой. Я пошёл за ней в кабинет. У нас был урок литературы. Я пошёл в кабинет искусств и отметился на занятии.

— Я сел сзади. Так было удобнее наблюдать. Она была такой умной. Мне кажется, профессор всегда спрашивал её потому, что она всегда могла рассказать что-нибудь интересное и это помогало обсуждению. Профессор любил проводить среди студентов обсуждения. Иногда я видел её в кампусе и ходил за ней следом издалека, чтобы она не заметила.

— Я пошёл на Рождественскую вечеринку с другом в конце семестра. И она там была. Какой-то парень, красивый парень, приставал к ней. Я просто наблюдал, как она держалась. Она не была заинтересована. Но, казалось, ей было вполне комфортно и нескучно. Кто-то протянул мне пиво, и я пошёл на задний двор, чтобы покурить. На заднем дворе было много людей, и это, кажется, был декабрь, но на улице было не очень холодно. Я просто стоял там и наблюдал. И твоя мама стояла рядом со мной. «Итак,» сказала она, «ты когда-нибудь заговоришь со мной или тебе просто нравится меня преследовать?»

— Мне было так чертовски неловко. Я просто не знал, что сказать. Поэтому, я сказал это: «Я никогда не находил слов.»

— «Давай я тебе помогу. Я Лилиана.» Она протянула мне руку.

— Я пожал её руку и сказал, — Я Джейми.»

— Она просто смотрела на меня. И она улыбнулась. «В один из этих дней тебе придётся набраться мужества, чтобы поцеловать меня.» Потом она ушла. Я почувствовал себя идиотом. И я просто