Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

amor de mi vida.[16] Я не помню, как прибыл коронер и объявил моего отца мёртвым. И я не помню, как катафалк из похоронного бюро вынес тело моего отца из дома на носилках, пока я стоял рядом с мамой на крыльце и смотрел, как они уезжают. Я помню, что думал, что мир перестал существовать и думал, почему я всё ещё здесь, на этой земле, в этом мире, который больше не существует. Я не помню, как упал. Я не помню, как в глазах потемнело. Мама перечислила мне всё это позже. И она сказала, — Твой отец умер у тебя на руках. Это было слишком сложно вынести. И твой организм просто отключился.

Что я помню, так это как я проснулся в кровати и мужчина, который выглядел как доктор, осматривал меня, мои жизненно важные органы, доктор, как я позже узнал, был сыном одной из католических дочерей[17]. Всё взаимосвязано. И все видимо были связаны через женщин, которые были членами католических дочерей. У него был добрый голос и он сказал, — С тобой всё будет в порядке. Ты потерял сознание. Это называется обморок — это происходит, когда в твой мозг поступает недостаточно кислорода. Травма может к этому привести. В какой-то момент ты просто не смог дышать. Твой отец умер у тебя на руках. Твоё тело будет в порядке. Он коснулся моего сердца. — Но вот твоё сердце — другой вопрос.

— Вы знали моего отца?

— Да. Мы с ним и твоим старшим братом ездили на рыбалки.

— Вы дружили с моим братом?

— Когда он был маленьким. Это было до того, как твой отец ушёл в армию. Твой брат был хорошим. А потом он вполне мог стать злым.

— Но что произошло?

— Я точно не уверен, но я думаю, что внутри твоего брата есть боль, которую он вымещает на других людей. Прости.

— Всё нормально. Вы не виноваты.

Он кивнул. Он посмотрел на часы.

— Знаю, Вам нужно идти. Вам не нужно было приходить.

— Ну, твоя мама позвонила моей маме. Она не знала, нужно ли было вести тебя в больницу. И она позвонила мне — знаешь, как это бывает с женщинами.

Мы оба улыбнулись. — Да, я знаю.

— Они злят, раздражают, но они прекрасны. Я взял перерыв только чтобы проверить тебя.

— Так Вы доктор?

— Ещё нет. Я прохожу практику.

— Как Вас зовут?

— О, прости. Я не представился. Я Джейми.

— Моего отца так звали.

— Я знаю. Отличное имя, да? — Он рассмеялся. Он был добрым. Он был таким добрым. Я знал, я чувствовал себя уязвимым, будто бы мои эмоции сочились из моей кожи. И почему-то меня это даже не волновало. Я просто дал волю слезам.

На нём было то же выражение, что и у моей матери, это выражение, будто бы он видел твою боль и уважал это. Он улыбнулся. — Но я должен сказать, что у тебя самое лучшее имя из всех. Аристотель. Ты такой же мудрый, как твоё имя?

— О, чёрт, нет.

— Когда-нибудь ты станешь, я думаю. — Он пожал мне руку. Он встал, чтобы уйти. А потом он сказал, — Твой отец может больше не существовать как человек, но он не мёртв, Ари.

— Хотите сказать, он отправился в рай?

— О, не знаю, отправился он туда или нет. Я не верующий в общепринятом смысле. Я был выращен католиком, как ты. Но я называю Бога Великим Создателем. Как говорят учёные, мы все энергия и что мы все связаны. И если энергия возникает во вселенной, она так просто не исчезает. Жизнь переходит из одной формы энергии в другую. Твой отец всё ещё часть вселенной.

Я подумал о том, что Эмма рассказала нам в галерее. Для вселенной ты значишь больше, чем ты думаешь.

— Спасибо, Джейми. Ты хороший человек. И ты станешь охуенным врачом.

Он рассмеялся. — Обожаю это слово.

Мы кивнули друг другу. Когда он вышел за дверь, я не мог не почувствовать, что его ко мне привела вселенная. Потому что мне нужно было услышать то, что он мне сказал.

Как только Джейми вышел из комнаты, в дверном проёме появился Данте — стоял там, как какой-то ангел. Я всегда думал, что он был наполовину ангелом. Слёзы текли по его лицу, словно моя боль была его болью. Я бросился к нему в объятия, и я перешёл из почти спокойного состояния в истерику меньше чем за секунду. Я хотел сказать, чтобы он избавил меня от всего этого. Но всё, что я мог сказать сквозь слёзы было, — Мой папа. Мой папа.

И я почувствовал его тело, каким сильным оно было, и каким нежным был его голос, когда он сказал, — Если бы я мог вернуть его ради тебя, я бы вернул. Если бы я мог стать сейчас кем угодно, я бы стал Иисусом Христом и вернул его в твою жизнь.

Это было так красиво сказано, что я перестал плакать.

— Мама? Как мама?

— Она на кухне с моими мамой и папой.

Я поцеловал Данте в щёку. Я был таким онемевшим. И в моём разуме сейчас творился полный кавардак. Везде был хаос.

Мама и миссис Кинтана сидели за кухонным столом, а мистер Кинтана качал на руках Софокла. Я посмотрел на свою мать и сказал, — Я не помню, как ты вошла в дом. Когда я держал папу, на его лице была тревога, а потом такое спокойствие. Он был спокоен, мама, как будто он знал и был не против освободиться. И он смотрел на меня и шептал моё имя. А потом он почти улыбнулся. Это была улыбка — и он прошептал, «Лилиана.» А потом прошептал твоё имя ещё раз — «Лилиана.» Ему не было страшно. Он отпустил. А я нет. Я не отпустил — и я всё ещё не могу.

— Я не знаю, как тебя за это благодарить, Ари. Знать, что он покинул этот мир в покое. Знать, что ему не было страшно, когда он умирал, знать, что он умер в руках своего сына, сына, которого он любил всем своим повреждённым сердцем, знать, что он умер с улыбкой и моим именем на его устах.

— Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо любила. У меня всегда было чувство, словно наша свадьба была чудом — может, потому что это казалось чудом, по крайней мере для меня.

Моя мать всегда имела в себе чувство достоинства. И хотя она всегда носила это