Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

стоял там — и до меня дошло, что я должен пойти за ней. Но когда я начал её искать, она уже ушла. Я спрашивал людей вокруг, видел ли кто-нибудь девушку Лилиану. Некоторые знали её, но они не знали её номер телефона. А потом та девушка подошла ко мне и протянула сложенный листок бумаги. «Вот её номер телефона. А если ты ей не позвонишь, я найду тебя и надеру тебе задницу.» Эта девушка оказалась лучшей подругой твоей мамы, Кармелой Ортиз.

— Медсестра в моей школе.

— Да. Заноза в заднице. Но она привязалась ко мне за все эти годы. В итоге я наконец позвонил твоей маме. И в канун Нового Года, мы пошли на свидание. И той ночью я её поцеловал. И я знал, что женюсь на ней и никогда не поцелую другую женщину. Не то чтобы я так часто целовался.

— Я всегда был наблюдателем. Всегда наблюдал. Если бы твоя мама и Кармела не подтолкнули бы меня, я бы никогда не женился на ней. И не только потому, что я был наблюдателем. Я был не её уровня.

— Знаешь, во Вьетнаме меня звали Трутья. Это слово означает «форель», но в сленге это тот, кто всегда наблюдает, всегда начеку. Я никогда не забуду того еврейского парня. Ему было почти двадцать. Он получил пулевое ранение, сильно истекал кровью, я взял полотенце, которое я взял с собой и приложил его к нему, чтобы помочь остановить кровотечение, я позвонил по рации медику, и они уже были в пути — но я знал, что этот парень не выживет. Поэтому я просто держал его в руках, он был холодным, он дрожал и сказал, — Скажи моим маме и папе. Скажи им, что мы с ними увидимся в следующем году в Иерусалиме. И он умер, этот отсутствующий взгляд, присущий мертвецам, появился на его лице, когда жизнь покинула его. Я опустил его веки. Он был хорошим человеком. Он был хорошим солдатом. Когда я вернулся, я лично доставил это сообщение. Потому что он этого заслуживал. Потому что его родители этого заслуживали. Я никогда не забуду благодарность и боль написанные на их лицах.

— Никогда не позволяй кому-нибудь говорить, что война это нечто прекрасное и героическое. Когда люди говорят война — это ад, война — это ад. Трусы развязывают войны, а храбрые борются с ними.

Отец замолчал.

Я был рад узнать, что мои родители влюбились друг в друга. Я был рад, что моя мать нашла способ зашевелить тихого парня, который не стремился действовать. Я был рад, что мой отец смог поговорить о войне — хоть он и сказал очень мало о том, что там происходило. Я понимал, что война оставила его с болью, которая нашла себе пристанище в его сердце, та боль, которую никто не в состоянии вылечить и которая никогда не уйдёт.

Тридцать

КОГДА МЫ ДОБРАЛИСЬ ДО ГРАНИЦ ЭЛЬ Пасо, я спросил своего отца, — Если бы ты мог дать мне часть совета, который помог бы мне в жизни, папа, что бы это было?

— И почему это сыновья спрашивают у своих отцов такие амбициозные вопросы? Он взглянул на меня, пока я был за рулём. — Дай-ка подумать.

Моя мать прибыла из Туксона примерно через час после того, как мы вернулись домой. Она посмотрела на меня. — Ты нашёл то, что искал?

— Да, — сказал я. — Я не искал своего брата. Я искал часть себя, которой недоставало. Я нашёл её. Мне понравилась её улыбка. — И знаешь что ещё? Я узнал, что твой муж может быть болтуном. Но он не знает, как завязать светскую беседу.

— Нет, не умеет.

— Мама, — сказал я, — я никогда не был так счастлив.

Зазвонил телефон. Я надеялся, это был Данте. Я услышал его голос. — Мы вернулись рано утром. Папа был за рулём всю ночь. Я только что проснулся после дрёмы.

— Мы с папой приехали пару часов назад.

— И ты в порядке?

— Ага. Я тебе обо всём расскажу.

Было ощущение радости в последующей тишине. Да, радости.

Мои родители взяли меня с моими друзьями за пиццей — Данте, Джину, Сьюзи и Кассандру. Мы хорошо проводили время. Джина и Сьюзи заметили, что на мне был их рождественский подарок.

— Что это за цепочка у тебя на шее? Спросила Джина.

— Иисус.

— Иисус?

— Ага, — сказал я. Я вытащил цепочку и показал её ей. — Эти девчонки, которых я знаю, подарили мне её на Рождество. Я предполагаю, они подумали, что мне нужно, чтобы Иисус меня защищал.

— Как мило с их стороны, — сказала Сьюзи.

— Ну, они милые девочки — когда они не никого нравоучают.

Мой папа имел огромное удовольствие, наблюдая за нами.

Все хорошо проводили время, подшучивая друг над другом. И у Сьюзи появилась новая теория. У неё был мозг, который всегда пытался разобраться в любых делах — особенно в делах, касающихся гендерных дел. — Так вот, я иду на свидание с этим парнем. Я не знаю, почему я сказала да. Что-то в нём не так. А когда он видит свою бывшую, он начинает рассказывать мне, какой С — вы знаете слово — она была. И он болтал и болтал обо всех своих бывших и о том, какой кучей С они все были. И я подумала, Этот парень — мизогин.[14]

— Он пытался ко мне подкатить. Ну а я дала ему пощёчину. Не то чтобы он вынуждал меня обратить на него внимание — но всё же. Но я кое-что поняла. Большинство мизогинов женятся на женщинах. Они думают, что раз они женаты на женщинах, значит, они не мизогины. Ложь. Подумайте обо всех тех женщинах, которые бунтовали ради того, чтобы получить право голоса. Где были их мужья? Они боролись с правами женщин, желающих получить право голоса. Мизогины, все они.

Кассандра кивнула. — Ну, ты наконец это поняла.

А Джина сказала, — Ты дала мне пищу для размышлений.

— Я не мизогин, — сказал Данте.

— Ну, Ари тоже нет. Но вы ребята не считаетесь.

— Почему? Потому что мы геи?

— Типа того, — сказала Кассандра.

Данте посмотрел на неё взглядом, подобным стреле. — Это заслуживает дальнейшего обсуждения. Он указал на моих родителей. — Но не при детях. Я никогда не видел, чтобы мой отец так сильно смеялся.

— Вы явно от души посмеялись, мистер Мендоса. Он осмотрел комнату. — Итак, у кого-нибудь есть новогодние обещания?

Я закатил