Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

хочу жить и быть счастливым. И иногда я счастлив. Я запишу имя Рико в этом

дневнике.

Рико Рубио. Рико Рубио.

Рико Рубио был здесь. Он был жив. А теперь он мёртв. И его убили не наркотики.

Слово — ненависть убило его. И это слово поубивает всех нас, если мы не

научимся бороться с ним. Любовь к тебе, Данте, помогает мне бороться с этим

словом.

На следующей неделе наступит новый год. И, может быть, в новом году нам

будет лучше. Мне будет лучше. На следующей неделе, может, мир снова станет

новым. Как Софокл. Он делает мир новым, не так ли, Данте?

Новый год. Новый мир. Шанс всё начать с чистого листа. Мы с отцом поедем

повидаться с моим братом. Что ж, вроде, мой отец берёт меня с собой, но на

самом деле это я еду навестить его. Мои мама и папа, они со всем смирились. Но

я нет. Я люблю своих родителей за то, что они уважают то, что по моему

ощущению, я должен сделать. Чего я ожидаю от встречи с ним? Я не знаю, Данте.

Я просто не знаю. Может, что-нибудь важное. Может, что-то, имеющее смысл.

Может, меня дополнит кусочек. — Кусочек — это не то слово, что живёт внутри

меня. Год закончится со мной и с моим братом.

Потом вернёшься ты, и когда настанет новый год, я поцелую тебя. Это все

делают, когда наступает новый год. Мы, может, и далеки от глаз наблюдающего

мира, который осуждает, но меня это не волнует. Я хочу поцеловать тебя, когда

наступит новый год. Мы должны будем сделать то, что делают все — даже если

нам придётся делать это тайно.

Я почувствовал изменение во мне, которое началось, когда я тебя встретил. И я

даже не думаю, что смогу изложить словами или распланировать по пунктам все

те изменения во мне с этого дня. То, как я думаю, как я вижу мир, даже то, как я

говорю, изменилось. Будто бы я ходил в очень тесной для моей ноги обуви, потому

что моя нога выросла. И тогда до меня дошло, что мне нужна новая обувь — обувь,

которая будет мне как раз. Как только я начал ходить в этой обуви, я понял, как

больно было от прошлой, в какой боли я находился, когда всего лишь ходил. Мне

больше не больно ходить. Именно так я чувствую себя, Данте, когда хожу с

изменениями, которые произошли, когда я повстречал тебя. Может, я и не

соответствую определению счастливого человека. Но по крайней мере мне

больше не больно быть собой.

И всё это потому, что однажды ты увидел меня в бассейне и сказал себе, Держу

пари, я смогу научить этого парня плавать. Ты заметил меня, и я больше не был

невидимым. Ты научил меня плавать. И мне больше не приходится бояться воды.

И ты дал мне достаточно слов, чтобы переименовать вселенную, в которой я

жил.

Двадцать три

Дорогой Данте,

Прошло два дня после Рождества и-

Я остановился на этом месте. Мне просто было нечего сказать. На самом деле, я думаю, я был как-то эмоционально неустойчив. Я смотрел в свой дневник. Моя мама зашла на кухню и посмотрела на меня на секунду. — Нервничаешь? спросила она меня.

— Да, ну, наверное немного беспокоюсь.

— Скажи своему брату… Она помотала головой. — Нет. У неё был невыносимо грустный вид. — Это уже бесполезно. Что было, того больше нет. Я знаю это. Я проходила через это раньше. Я знаю, ты думаешь, что я всегда пытаюсь всё исправить. Ты этого не говоришь, но ты так считаешь. И ты будешь прав. Но многие вещи просто невозможно исправить. Я больше не виню себя. На это ушло много времени. Мне больше нечего сказать.

Я кивнул. Я хотел сказать, что я понимаю. Но не сказал. Я никогда не стану матерью и никогда не пойму каково это, потерять сына — потерять сына, который всё ещё жив.

— Надеюсь, ты найдёшь, что ищешь.

— Я тоже на это надеюсь, мама. Я не очень многого ожидаю от этой поездки. А может и ожидаю. Может я просто издеваюсь над собой. Я просто знаю, что должен сделать это.

— Я знаю.

Я кивнул. — Пора. «Какой-то ребёнок останется, какой-то бросит тебя. А какой-то навсегда потерял себя.»

Мне всегда было интересно, почему иногда, когда мы улыбаемся, улыбка не развевает тоску.

Моя мама обняла меня. — Я поеду в Туксон на несколько дней, навещу твоих сестёр. Я передам им от тебя привет.

— Скажи им, что Тито всё ещё у меня. Он в коробке в подвале.

— Тито. Моя мама рассмеялась. — Ты обожал этого медведя.

— Я всегда с ним разговаривал. Он мне никогда не отвечал. Наверное, поэтому я его и обожал.

Двадцать четыре

КОГДА Я ПРОСНУЛСЯ, МАМА сидела на моей кровати. — Я уезжаю в Туксон. Я хотела благословить тебя.

Я сел на край кровати.

Я почувствовал, как она приложила большой палец к моему лбу, делая знак креста. И она прошептала своё благословение. — Отец всех наций, взгляни на моего сына Ари. Присматривай и защищай его, наполняй его сердце покоем, какой только ты способен дать.

Она перекрестилась.

И я тоже перекрестился — и пытался вспомнить, когда я в последний раз это делал.

Она поцеловала меня в лоб.

И после момента тишины, она покинула мою комнату.

Я завидовал вере своей матери.

Я снова уснул.

Когда я снова проснулся, я не мог понять, во сне я или нет.

Я потянулся, чтобы погладить Легс — но я забыл, что мама забрала её с собой в Туксон. Я вспомнил день, когда она увязалась за мной домой. Когда я сел у крыльца, чтобы отдышаться, она лизала меня не прекращая. А потом она положила голову мне на колени. Как будто бы она полюбила меня в тот самый момент, как только увидела меня. И я её тоже полюбил. Я полюбил её, потому что она, как и я, была потеряна, а потерянный мальчик и потерянная собака — равно любовь.

Когда я принял душ,