Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

но желающих подглядывать не было. Костя всё это отметил машинально, остановил коляску и обнял спутницу, Даша опять прижалась к нему всем телом, он сбросил с себя майку, а она подняла свою… Но – вот неудобство – прислониться было не к чему, на земле пыль, травы никакой толком нет, но нашлось наконец подходящее дерево, приткнулся как-то к нему…

Костя шептал, как будто оправдываясь:

– Неудобно…

Она повторяла одно слово:

– Ты, ты, ты…

С набережной что-то завидела, а главное, может быть, заслышала пара древних пенсионеров, которых Костя не раз встречал здесь раньше. Он был каким-то очень известным режиссёром, а она выдающейся актрисой золотого века советского кинематографа. Она и увидела одинокую коляску, услышала тявканье собаки, хныканье ребёнка и заподозрила что-то неладное. Указывая мужу солнечным зонтиком на кусты, она шептала ему, что надо подойти, разобраться, но режиссёр оказался более зорким, чем она, и сказал: «Нет, не надо, там все хорошо, там без нас разберутся». Жена с ним не соглашалась, и потому он, видимо, попытался переключить её внимание:

– Тася, ты помнишь 46-й год, Никитский ботанический сад?

– Что я помню?

– Ялту помнишь?

– Георгий Григорьевич! В 46-м я училась в десятом классе новосибирской средней школы, а в Никитском ботаническом саду с вами была скорее всего Марецкая…

– Тасенька, прекрати, сколько раз я тебе говорил, что с Верой Петровной у нас были чисто творческие отношения, а Никитский ботанический сад я вспомнил, потому что весной сорок шестого года там так цвела японская вишня, так пахла… Война, грязь, вонь, а тут – сакура, груша китайская, и ветер с моря, волшебный дурман… Во время войны, а особенно после победы обострились все чувства, так все бросились жить, любить…

Сквозь листья Костя видел, как старый режиссёр как бы прикрывал собой то, что могла углядеть его жена, и уводил её. Хотя иногда он останавливался и оглядывался на чахлую рощицу… Костя был благодарен старику за мужскую солидарность – он делал своё дело тихо, но бегунья не всегда могла себя сдержать, то есть сдерживала, сдерживала, а потом всё-таки вскрикивала. И эти вскрики старую актрису очень беспокоили.

– Тася, перед войной было совсем другое ощущение любви, была мобилизация, концентрация всех высоких чувств, мы были целомудренны, мы свято любили родину и своих одноклассниц… Сразу после войны – мужчин осталось мало, женщины жаждали любви, их было очень жаль; приходилось, образно говоря, работать за троих…

– Георгий Григорьевич, ты, кажется, пошлишь? Вообще, ты что-то расшалился сегодня. Помнишь, на твоем 85-летии… Во время чествования в театре тебя обступили эти наглые полуголые артистки, но ты вырвался из их объятий и встал на колени передо мной и целовал край моего платья.

– Тасенька, ты для меня, перефразируя Афанасия Дмитриевича Салынского, цветущая сакура, с которой ни один лепесток ни упал…

Старик невысокий, очень худой, прямой, в сером льняном костюме, Тасенька, напротив, высокая, грузноватая – тоже в сером длинном шёлковом платье. Обнявшись, они превратились в единое целое. И не только по цвету. Они были похожи на высохший кокон, покинутый бабочкой. Но чудесным образом оживший. И солнечный зонтик распустился над их головами.

Костя быстро пошёл к коляске, чтобы утихомирить мальчика, Даша, не дожидаясь Кости, затрусила к набережной, села на ближайшую скамейку, закинув ноги на спинку, – с минуту так полежала, потом села на скамейку с ногами в позу Алёнушки, максимально откинувшись на спинку. Микки устроился рядом, и Даша, закрыв глаза, гладила его.

Костя привёл себя в порядок и двинулся с кричащей коляской в сторону дома. Возле Дашиной скамейки он остановился. Она открыла один глаз и сказала, как будто сетуя на что-то, кокетливо морща носик, щурясь, покачивая головой, смотря на Костю понимающей свою вину озорницей:

– Неу-доб-но… – потом прибавила обеспокоенно: – Придёшь завтра?

– Завтра не смогу, послезавтра, – прошептал Костя.

Получилось хрипло и таинственно.

– До послезавтра, – шепнула в ответ она.

Костя неуверенно кивнул, думал, надо ли целовать её на прощанье, но на другом берегу появилась знакомая жены, и, держась за коляску, он пошёл в сторону дома в глубоком раздумье. Нет, раздумьем это назвать нельзя, в головокружительном опустошении он прошёл метров двести, обернулся, но Даши уже не было.

Послезавтра Костя решил не приходить. Один раз – не пидорас. Раз изменил под давлением обстоятельств, и всё! Забыть, ничего не было! Приняв это решение, он прикатил домой с более-менее чистой совестью. Послезавтра он вообще решил не выходить на улицу, пусть Зоя наконец погуляет с сыном и прогуляется сама. Но она так вкладывалась в ребёнка, что послезавтра сил на дневную прогулку у неё не осталось, она умолила Костю дать ей поспать.

Ну что ж… Костя гулял с коляской возле дома, но потом подлые ноги понесли его к Сетуни…

Она не приглашала его к себе, не давала номера своего телефона, из эстетических соображений он предложил снять квартиру, но она качала головой – видимо, довольна была тем местом на склоне высокого крутого берега, которое они нашли, и теми полотенцами и средствами гигиены, какие были в её рюкзачке.

Совсем незнакомые друг другу люди, но сцепились так, как будто давно и страстно любили друг друга, а обстоятельства жизни под страхом смерти препятствовали их свиданиям. Как голодные звери, жадно рвали куски счастья… Со стороны посмотришь – огромная ненасытная любовь-страсть. Встречи были всё более длительными, но так же проходили без разговоров и заканчивались одним и тем же – она садилась Алёнушкой, а если никого поблизости не было, полулежала, закинув ноги на спинку скамьи. Только собачку, с тех пор как она в кровь исцарапала щиколотки её недавнего спасителя, бегунья брать с собой перестала.

Наваждение. Костя пытался разобраться с тем, что с ним происходит, и не мог. Странно, он чувствовал, что этой женщины недостоин. И ещё ему было её жаль. Очень жаль.

В один не прекрасный день – день действительно не был прекрасным, моросил гаденький, мелкий дождь – она не пришла. Не пришла и в следующие дни, хотя дождя не было, и Костя почувствовал себя ограбленным. И ограбившим. То есть подлецом он особенно остро чувствовал себя, когда приходил домой…

Жена ничего не подозревала, так как вся была погружена в счастливые заботы с Витькой, который не уставал их умножать…

2. Степ бай степ

Сетунь с финно-угорского означает «глубокое место в реке», впрочем, не исключено, что название реке дали французы, бывшие здесь в 1812 году, тогда Сетунь это – се ту, конец. Начинается речка в районе Переделкино,