Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Я оттого и хочу ехать с тобою, – горячо возразил молодой человек, – что хочу служить ему…

Но Волк не слушал его:

– В нашем деле нет «свинства», кроме измены ему! – говорил он грозно, и пена закипала в углах его безобразных губ, – что на пользу его, то и свято. Ты дворянский-то гонор свой в печку кинь, коли хочешь честным революционером быть! Все против врагов добро, все пригодно; какое в руках средство есть, тем и орудуй: подвохом ли, насилием, страхом или лаской, все едино, – пока не настанет час, когда передушит их всех до одного социальная революция!..

Это был какой-то дикий, бешеный порыв, полуискренний, полурассчитанный на эффект, – один из тех, которыми угрюмый, тупо-молчаливый по обыкновению Волк «бил» в известных случаях «наверняка» в той среде, к коей принадлежал он и где слыл за человека с «огромным запасом воли» и большою «организаторскою способностью»; в эту свою «способность» прежде всех верил он сам… У Волка было самое настоящее «революционное прошлое»: родом из мещан, он был студент Петровской академии в пору 9-«Нечаевской истории», каким-то чудом не попал в число заведомых участников ее, принадлежал потом к кружкам Долгушина и Чайковского и в так называемом «Жихаревском» процессе-9 имел честь очутиться в числе тех десяти избранных из 193 призванных, которых «гуманнейшее» судилище отечественных сенаторов увидело себя скрепя сердце вынужденным сослать в Сибирь… Он был на несколько лет старее того, кто теперь назывался Поспеловым и которого он же, лет за пять назад, вовлек в «дело революции». Он привык издавна тешиться «рабским» подчинением ему, «вахлаку», как любил он называть себя с особого рода гордостью, этого барчука-молодчика, и замеченное им теперь в нем какое-то «своеволие» взорвало его.

– Голубого енарала устранили, – продолжал он, – так у тебя и слюни потекли. Вот, мол, поеду, сейчас, и на мою долю выпадет героем себя показать… А если в тебе там вовсе не нуждаются?.. Что ты тут знаешь, из архангельских лесов вернувшись?.. Я сам в Россию теперь прямо не пру (Поспелова так и покоробило от этого «я сам», ясно указывавшего на расстояние, которое отделяло положение его от положения Волка в «революционной» иерархии), а еду добывать языка, что там и как: указание будет – отправлюсь. А так, зря, – он дернул плечом, – спасибо никто не скажет… В ловкачах недостатка у них нет (то есть «поболее тебя людей умелых», прочел опять Поспелов в глазных щелочках Волка), – уж чего желать лучше: в белый день, посередь столицы, ножом пропороли и ушли!

И голос Волка дрогнул от внутреннего чувства удовлетворения.

– А что им средства нужны, – подчеркнул он, – так ты этого, конечно, не разумеешь, а мне оно из самого этого факта явствует. «Скрылись», сказано. Как скрылись? Не бегом же: городовые кинулись бы, захватили бы тут же… Значит, в экипаже, лошади добрые, не у извозчика взятые, и не чьи-нибудь господские опять, – по ним тотчас бы на след напали. Лошади свои, значит, были, купленные, и экипаж. На все на это денег немало пошло… И если дальше, все более и более средств понадобится… Средства всегда для нашего дела нужны! – вдруг оборвавши, махнул он рукой, как бы почитая бесполезным излагать громко далее роившиеся в голове его соображения. – Понимаешь теперь?

Поспелов молчал; авторитетный тон, с которым обращался к нему Волк, одновременно и возмущал, и как бы порабощал его внутренно.

– Понимаешь теперь, что от тебя требуется? – веско повторил тот.

– Послушай, Волк, – начал молодой человек, встряхнувшись, – ведь это же одна твоя фантазия! Из того, что барыня эта пригласила меня на уроки к сыну, далеко еще не следует, чтоб она…

Он как бы застыдился договорить, и в то же время каким-то «лучом, просящимся во тьму»[34], пронесся в его памяти свежий облик графини Драхенберг с ее пышными губами, и под ухом его точно зазвучал ласковый голос, говоривший ему: «приходите вечером на площадь Святого Марка; мне очень хочется переговорить с вами»…

– Приложи труд! На баб язык-то у тебя медовый, известно! – цинически опять хихикнул Волк. – Станового дочку, что бежать-то тебе помогла, сумел окрутить ведь?

– Так там прежде всего дело убеждения было, – поспешно возразил Поспелов, – я ее пред тем в нашу веру совсем обратить успел.

Глаза Волка так и запрыгали:

– А тут тебе кто ж мешает! Бабы-то все на один лад, как если только добре примется ловкий молодчик… А тем тебе чести более будет, как если аристократка. Сам же ты, дворянский сын, все эти барские выкрутасы проделывать можешь… Послушай, Володька, – начал он вдруг горячим и как бы ласкательным тоном (голова его, видимо, работала над целым планом, мгновенно возникшим теперь в ней), – тут может для тебя дело большое выйти, выдвинуться в глазах всей партии можешь, крупное положение занять!.. Привлечь эту твою барыню к нашему делу, воспользоваться средствами ее, связями, – богатая штука! Ведь там на верхах-то тоже горючего материала немало: подожги лишь умеючи – вспыхнет!..

– Она мне сказала, что она очень «либеральна», – как-то невольно вырвалось у Поспелова.

Волк презрительно подобрал свои огромные губы:

– Ну, это мы «либеральство-то» ихнее знаем – гроша медного не стоит, фарисейство поганое одно!.. А ты в настоящее ее введи, в самую суть, чтобы вняла она и прониклась…

– Время все же нужно было бы на это, – раздумчиво молвил Поспелов, – а долго ли она тут думает остаться – не известно… Да и оттерли бы, пожалуй…

– Кто это?

– Да мало ли! – неопределенно уронил он, и краска чуть-чуть выступила на его бледные щеки. Он почему-то не счел нужным сообщать товарищу о г-же Сусальцевой, которую именно имел в виду, говоря о возможности быть «оттертым».

Тот повел на него подозрительным взглядом, но не счел нужным в свою очередь выразить громко то, что думал в эту минуту.

– Ну, твоя забота! – quasi-равнодушно произнес он. – А только повторяю: большое дело может выйти, помни!..

– Так ты решительно не хочешь, чтоб я с тобой ехал? – воскликнул молодой человек.

– Сказано раз! – как топором отрубил Волк. – Урок тебе задан – орудуй!

Поспелов безмолвно приподнял плечи и опустился, как бы подшибленный этим разговором, на верхнюю ступеньку пристани, на которой дремал с багром своим в руке старик-гондольер… Но в душе его, рядом с оскорбительным сознанием нравственной подчиненности своей, журчало, как ручеек весной, что-то ему еще неясное, но тихо убаюкивающее, примешивавшееся к мысли о «заданном ему уроке»…

Волк поглядел сверху вниз на склонившегося как бы