Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Но у нас, кажется, не хотят увидать (то есть видеть), что делается, и закрывают глаза нарочно. Я ровно месяц назад был в Одессе, когда там был этот суд над нигилистами: Ковальским24 et consorts… Я чуть не плакал de rage et de honte. C’était… Это был стыд из стыдов! Все власти растерявались, les accusés плевали судьям в лицо, à la lettre, les gros mots-23 летели в воздухе… на улице стреливали в солдат…

– Я его смолоду знаю, – промолвил, улыбаясь, князь Иоанн на ухо графине Драхенберг, – все так же без толку горячится и нелепо говорит по-русски.

– Incorrigible25! – сказала она громко, смеясь и покачивая головой на Пужбольскаго…

Проходивший под аркадами в эту минуту высокий, здоровый, замечательно красивый человек лет под сорок, со смуглым лицом и чрезвычайно энергичным, чтобы не сказать жестокосердым, выражением этого лица и черных, с каким-то красноватым отливом глаз, остановился на миг неподалеку от нашего общества, увидел князя Иоанна и быстро направился к нему, приподнимая шляпу в виде извинения пред находившимися тут дамами.

– Monseigneur, – заговорил он на французском языке с заметным иностранным акцентом, – я ездил сегодня в Мурано[41] и, только вернувшись сейчас, узнал о вашем приезде, был у вас в отеле – и меня направили сюда… Мне так хотелось скорее увидать вас…

– И мне тоже, monseigneur, я очень рад вас видеть, – молвил князь Иоанн, вставая и пожимая протянутую его руку.

– Si vous vouliez faire un tour avec moi26, – сказал тот, – мне многое хотелось бы вам сказать.

– С удовольствием…

Они взялись под руку.

– Я сейчас вернусь, – шепнул, проходя мимо Троекурова, князь Иоанн.

– 27-Il duca di Madrid, don Carlos[42], – промолвил вполголоса Вермичелла, указывая кивком на удалявшегося с князем Иоанном смуглого красавца, – oun (un) bien bel uomme (homme)-27!

Красавца, впрочем, почти все присутствовавшие уже знали в лицо, встречая каждый вечер под аркадами.

– Да, хорош! – сказала как бы снисходительно г-жа Сусальцева.

– Зверски хорош! – вскликнула графиня Драхенберг и чуть-чуть вздрогнула, вспомнив внезапно о своем «тигре».

– 28-C’est le représentant des deux plus grands principes de la terre, – громко и внушительно произнес граф Тхоржинский, – la religion et la légitimité-28.

– Un mauvais représentant29! – заметил на это, усмехнувшись, маркиз Каподимонте.

– Это потому, что он зверь, un fauve30, как говорит ma cousine Drachenberg? – напустился на него вдруг князь Пужбольский. – А я говорю, что таких надо ценить в наше дряблое время… А, Троекуров, правда? – повернул он опять на русский язык. – Я только и мечтаю видеть таких des fauves у нас во власти!

И, не ожидая ответа, продолжал, кипятясь все сильнее:

– Власть… власть, опирающаяся на… на население, – поймал он как бы на лету слово, – в восемьдесят, – теперь даже, может быть, во сто миллионов людей, со всеми способами, орудиями в руках, – и дозволять убить своих 31-fonctionnaires en plein jour, давать преступникам скрыться, не уметь справиться avec une horde de chenapans-31, с какими-то… козлами, которые смеют думать, что они могут (он опять не находил слова)… могут пободать ее своими скверными рогами!..

Графиня Сусальцева, сам Троекуров не могли не расхохотаться комизму этих слов и произношения, в соединении с тем гневным тоном, которым произносились они.

– Э, все равно! – весь покраснев, вскликнул Пужбольский, махая рукой. – Вы все хорошо понимаете, что я хотел говорить!

– Виноват, я не понял, – выдвигаясь из-за стула графини Драхенберг, промолвил «эмигрант», необычайно спокойным, видимо рассчитанным на эффект тоном.

Все действительно обернулись на него взглядом.

– Что вы не понимали, что? – яростно взвизгнул Пужбольский.

– Вы сейчас сказали, что власть, опирающаяся на столько-то миллионов народа и имеющая в руках все средства делать все, что ей вздумается, не может справиться с какими-то несколькими «козлами», – вы так, кажется, выразились? – которые бодаются вместо того, чтобы послушно плясать по дудке ее пастухов…

– Ну да, я сказывал… Я это сказал, – поправился пламенный князь.

– Но «справиться-то» с «козлами» все же эта власть желает, надобно полагать? – вопросительно промолвил Поспелов.

– Ну, для чего вы это спрашиваете, что хотите вы доказывать? – горячился тот. – Résumez32!..

– Если же она с ними не справляется, – продолжал невозмутимо молодой человек, – значит не может справиться.

– Как не может!.. Власть в России не может!.. Почему не может? – разъяренно лопотал Пужбольский.

– Потому что органическая, существенная сила, которая могла бы пользоваться успешно теми материальными «орудиями», как вы говорите, что действительно находятся еще в руках этой власти, отошла уже, по-видимому, от нее, – объяснил Поспелов, стараясь выражаться тем «приличнее», чем несдержаннее были диалектические приемы его возражателя, и угадывая каким-то инстинктом сочувствие к своим словам, сказывавшееся на лице сидевшей к нему спиной графини Драхенберг, – потому что сама она чувствует себя несостоятельною со всех сторон.

– Милостивый государь, – крикнул князь, судорожно вскинув голову, отчего шляпа очутилась у него опять на затылке, – я вас не знаю и… («и знать не хочу», чуть не соскочило у него с языка), вижу только, что вы принад… изволите принадлежать, – иронически поправился он, – к так называемым «новым людям», которые не хотят знать ни истории, ни духа народности… и я с вами дальше дискютировать отказываюсь. Я вам только могу сказывать, что вся Россия…

– Россия, – ухватываясь за это слово, не дал ему договорить эмигрант, и губы его сложились в язвительную улыбку, – которую за всю кровь ее народа, пролитую на Балканах, наградили Берлинским трактатом…

Пужбольского точно кто внезапно ведром холодной воды окатил. Он разом смолк, передернул еще раз свою шляпу с затылка на глаза и раскинул руками:

– Против этого я ничего не могу сказать!..

Графиня Драхенберг быстро обернулась со стулом своим прямо к молодому человеку, аплодируя ему кончиками пальцев:

– Браво, monsieur Поспелов, разбит Пужбольский, совсем разбит!..

Маркиз Каподимонте, болезненно следивший все время за выражением ее лица, весь побледнел теперь и, обращаясь к Вермичелле:

– Caro mio33, – прошептал он ему скороговоркой по-итальянски, – пойдемте прогуляться: вы видите, что у них пошли тут какие-то свои домашние разговоры.

Вермичелла растерянно и послушно поднялся за ним с места…

– Маркиз, дайте мне руку, – вставая в свою очередь, сказала г-жа Сусальцева (злой огонь пробегал в ее аквамариновых глазах), – я пройтись хочу.

Муж ее, покусывая стриженые усы свои, угрюмо повел взглядом вослед уходившим и тотчас же отвернулся. Он остался «слушать».

– Позвольте однако, – заговорил как рыба молчавший до сих пор барон Кеммерер; заговорил, словно камни ворочал, ни на кого не глядя, a прищурившись