Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вы видите, – сказал Сусальцевой, смеясь, князь Иоанн, – как умели быть любезно находчивы люди прошлого поколения… Итак, в путь, mesdames et messieurs!.. Граф Тхоржинский, я надеюсь еще увидеть вас как-нибудь в течение тех трех дней, которые рассчитываю провести здесь?

– Sans faute, monseigneur44! – ответил тот, низко кланяясь.

– Вы остаетесь только три дня здесь? – словно воркнула г-жа Сусальцева под ухом князя Иоанна.

– Увы, только! – весело подчеркнул он.

– A отсюда куда?

– Во Флоренцию, думаю.

– Ах, как это хорошо! – уже громко вскликнула она. – И я туда же сбираюсь.

«Без меня что ль?» – чуть не крикнул ей муж, за отсутствием друга своего Вермичеллы видевший себя теперь таким же одиноким и покинутым среди всей этой компании, как Робинзон на своем острове. И какая-то злая волна нахлестнула и сдавила ему грудь…

– Passez, monseigneur45! – говорила между тем графиня князю Иоанну, приглашая его движением руки пройти вперед со своею дамой и, пропустив за ними Троекуровых, отца и дочь: – Барон, вашу руку! – обернулась она к Кеммереру.

Пары двинулись.

Пужбольский побежал solo46 за ними.

– До свидания, monsieur Поспелов, – сказала, приостанавливаясь на миг, молодая вдова сурово глядевшему на нее, показалось ей, эмигранту (он стоял недвижно, ухватясь рукой за спинку стула, с которого только что поднялась она), и голос ее зазвучал для него какою-то неотразимою ласковостью, – я вас жду завтра, не правда ли?.. К завтраку, в половине одиннадцатого, – добавила она уже шепотом, уходя под руку с Кеммерером.

Он чуть-чуть качнул головой в ответ, опустился снова на стул и вытащил из кармана пачку дрезденских папирос Лаферма.

Пров Ефремович Сусальцев повел на него неопределенным взглядом. «Не пригласить ли этого, черт его знает, кто он такой, выпить бутылочку холодненького?» – проносилось у него в голове. Будь тут Вермичелла, он с ним теперь и не одну бы выпил… Ну a с этим, «нет, не приходится!..» «И куда этот дьявол итальянец девался? – спрашивал он себя, морщась и озираясь кругом. – Поди, ревнует тоже!» – пропустил он, хихикнув сквозь судорожно заскрипевшие вдруг зубы.

И как-то разом, вскинувшись весь, Пров Ефремович зашагал своею подрагивающею походкой вдогонку удалявшихся пар по направлению Пиацетты.

VII

1-И путает, и вьется, и ползет,

Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.

Змея, змея-1!..

Пушкин. Борис Годунов.

– Желаете огня? – спросил Поспелова чей-то голос.

Он поднял глаза.

Граф Тхоржинский, оставшийся теперь один с ним, протягивал ему с любезною улыбкой на красивом старческом лице зажженную восковую спичку.

Молодой человек поблагодарил, наклоняясь к огню со своею папироской в губах.

– Вы очень спорите приятно, я с большим удовольствием слухал, – проговорил тот, глядя на него смеющимися глазами, – чего не могу сказать про тех, кто вам оппонировал, – прибавил он уже несколько презрительно.

– Да, – с невольным самодовольством сказал Поспелов, – этот споривший со мною… князь, что ли?.. путаный какой-то… И тот, генерал…

– А так, так!.. Баламуты московской школы.

– Вы полагаете – славянофилы?

– А так… Патриоты российски, с их слов видно – все еще в силу кнута верют.

Поспелов несколько недоумело глянул ему в лицо.

– А вы ж слухали, – объяснил веселым тоном Тхоржинский, – о власти Российского правительства, «о-пи-ра-ю-щейся», – протянул граф старательно и трудно выговаривая слоги, – на 80 и даже на 100 миллионов жителей, и что она, власть, может все затруднения, в которых теперь находится, кончать по-прежнему палкой.

Эмигрант презрительно приподнял плечи.

– Да, это старье из аристократов тешится и по сейчас еще подобными иллюзиями… Вы, впрочем, сами, – спохватился он, как бы слегка извиняясь, – сами, кажется, титулованный…

Тхоржинский уже громко засмеялся.

– Я человек Европы, европейский человек, и с той стороны, vom andern Ufer, смотрю на Россию, a чрез то ж само очень мне так понравилось слово, что вы сказали: «не-со-стоя-тельность», – отчеканил он опять, напирая с особенным тщанием на букву о и понижая голос: – Забиение генерала Мезенцова доказывает действительно большую «несостоятельность» со стороны Российского правительства, как ни объяснять его будем, – добавил он.

– A вы как его объясняете? – с любопытством спросил Поспелов.

– A я ж ниц не вем… я ничего не знаю, – поспешно поправился тот, вскидывая вверх плечами, – я только что в газетах писано, то я и знаю… Как и вы, я думаю?

И живые глаза его так и вперились в лицо молодого человека.

– Как и я, – сказал тот с небрежною улыбкой.

– Un fait bien regrettable en tout cas2! – начал опять Тхоржинский. – Вы будете так ласкавы позволить мне говорить по-французски? – как бы извинился он. – Я хотя и российский подданный есмь, – хихикнул он слегка, – але все ж на вашем языке не могу объясняться свободно.

– Сделайте милость, я говорю по-французски…

Разговор продолжался на этом языке, на котором польский граф выражался с заметною изысканностью и щеголеватостью несколько стародавнего салонного пошиба.

– Прискорбный факт во всяком случае! – повторил он, покачивая головой с озабоченным видом.

– Которому вы извинения не находите? – с прорывавшеюся в голосе раздражительностью спросил эмигрант.

Собеседник его пожал плечами:

– Я человек старых традиций и не могу допустить, чтобы дозволено было самопроизвольно убивать на улице беззащитных людей, каков бы ни был приводим к тому мотив.

Он приостановился на миг, раскурил сигару и продолжал, приискивая и отчеканивая слова, будто говорил с кафедры:

– Но я, с другой стороны, знаком с историей и знаю, что бывают эпохи… несчастные эпохи (он даже вздохнул), когда роковая сила обстоятельств выбивает, так сказать, целые поколения из колей нравственного разумения, почерпаемого нами в христианском учении. Это почти исключительно те эпохи, когда деспотизм властителей достигает точки, где народы – в лучших их представителях по крайней мере – не в состоянии более переносить его. Возмущение Спартака в Древнем Риме, гёзы при герцоге Альбе3, флибустьеры[43] в XVII веке, греческие клефты4 и множество тому подобных примеров, – все это в разные времена является все тем же живым протестом лучших людей того или другого народа против тирании…

– Ну конечно, само собою! – закивал утвердительно Поспелов, очень обрадовавшись этому подбору исторических фактов, о которых никогда не приходилось ему слышать в «революционных дебатах» его партии.

– При этом, к сожалению, – тем же как бы проповедническим тоном говорил граф Тхоржинский, – развивается почти всегда не в меру фанатизм идеи, доходящий до попрания всего, что до тех пор почиталось людьми святым, и заставляющий иногда лиц самых благородных, самых великодушных по природе прибегать к средствам не только не гуманным,