Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

не знаю натур, более бескорыстно, более самоотвержено идеальных в своих стремлениях, чем эти русские нигилисты11… Оттого мне их так и жаль! – совершенно нежданно для Поспелова заключил он.

– Чем же заслужили они это ваше сожаление? – несколько обиженно спросил тот.

Граф Тхоржинский вздохнул опять:

– Потому что знамя, под которым шли они до сих пор, должно привести лишь к полному краху надежд их вообще и к гибели каждого из них в отдельности.

– «Знамя», то есть что вы под этим понимаете?

– Социальный переворот а tout prix12 и немедленно.

– Наша молодежь не может отказаться от принципов, которые восприняла она себе в плоть и кровь! – с горячим эмфазом в голосе протестовал Поспелов.

– Для чего же «отказываться»! – возразил граф медлительным тоном и снисходительно улыбаясь, – sed est modus in rebus13, вы знаете; крепости не всегда штурмом берутся, их можно и обойти и обложить: результат выходит тот же, но вы войско свое сберегли… A иллюзий мы себе делать не будем, войска-то у вас не много!..

И так веско и уверенно произнесены были эти слова, что молодой человек остался безгласен. Его даже будто и не удивило совсем, что этот совсем неведомый ему старик после нескольких минут разговора прямо уже говорил ему «вы», разумея под этим «войско нигилистов».

– Ваша деятельность, – все так же говорил граф между тем, – обречена на бесплодие, пока вы остаетесь изолированною группой мечтателей-теоретиков, сеющею какие-то умозрительные семена на пользу какого-то стада тупоголовых – вы сейчас сами, кажется, выразились так? – и не умевшею или пренебрегавшею до сих пор наметить себе ту ближайшую цель, достижение которой могло бы единственно обеспечить успех ваших же планов социального преобразования в более или менее близком будущем.

– Ну да, знаю, – промолвил свысока Поспелов, – парламентаризм, говорильню, где заседали бы всякие разжиревшие буржуа, плутократы и адвокаты-либералы на розовой воде!..

– Начала представительное и федеративное, – строго и внушительно выговорил тот, – при которых все различные народности, входящие в состав России, получили бы право свободно развиваться согласно своим особенным историческим и бытовым условиям, каждая отдельная личность нашла бы для себя недостающие ей теперь гарантии неприкосновенности индивидуальной и имущественной, a вы, благодаря полной свободе печати и ассоциаций, сопряженной с таким порядком вещей, возможность беспрепятственно, не боясь жандармов, распространять ваше учение и устною и печатною проповедью… во всех тех местностях вашей страны, где оказались бы люди расположенными принять его…

Что-то как бы невольно презрительное послышалось эмигранту в этих последних словах, но он не успел на том остановиться…

– Вот что следовало написать на вашем знамени, и тогда вы увлекли бы за собою, так мне это по крайней мере кажется, со стороны глядя, – невинным тоном вставил Тхоржинский, – не одних таких же, как вы сами, молодых идеалистов… Вы могли бы стать тогда действительно боевою силой прогрессивного движения в России; ее апатичная интеллигенция, видя в вас истинных представителей своих политических стремлений, должна была бы, volens nolens14, оказать вам активную поддержку, между тем как теперь… (он приподнял плечи), ибо вы не должны обольщать себя, скажу вам откровенно, относительно рукоплесканий оправданию Засулич, ни тех, которые, может быть, раздадутся, и тому, что было совершено вчера в Петербурге. Русское правительство, как вы прекрасно сказали, оказывается теперь не-со-сто-ятельно, – проговорил он по-русски, расчленяя слоги опять, – и все рады, когда это тем или другим образом доказывается ему лишний раз; но сочувствий в вашей собственно программе едва ли насчитаете вы много из самой России, a тем паче в инородных, гораздо более цивилизованных, чем она, краях, подвластных ее державе… A это, кажется мне, могло бы быть совсем, совсем иначе, – с какою-то намеренною тягучестью в тоне и словно в resume всего выше им сказанного протянул польский граф, затягиваясь снова во всю грудь, – если бы вы захотели быть более практичными!..

Поспелов молчал… Он чувствовал, что весь разговор этот был начат недаром, что в нем заключались какие-то указания, какие-то предложения, быть может, весьма важные для партии в эту минуту, которые как бы ждали какого-то ответа… Но какого и на что именно ответа? Во всех этих речах не было, в сущности, ничего переходящего за рамки «обыкновенной болтовни русских либеральных газет», но было что-то такое неуловимое, настоящее, «к чему у меня ключа нет», – говорил себе молодой человек, и сознание своей невидной роли в партии заскребло у него опять досадливо на сердце, как утром в разговоре с Волком.

– Я полагаю, – надумался он сказать наконец, – что русское движение (он не решился почему-то выговорить прямо «революционное») готово будет войти в соглашение со всякою действительною силой для борьбы против общего врага.

Граф Тхоржинский повел на него загадочным взглядом:

– Вы скоро думаете в Россию? – спросил он прежним небрежным тоном.

Поспелову стало опять неловко…

– Мне придется еще некоторое время пробыть здесь, – ответил он сквозь зубы.

– A-a!.. приятно проводите время в Италии, – как бы насмешливо сказал тот.

– Я живу уроками, – поспешил заявить молодой человек, морщясь.

– Много их имеете здесь?

– Нет… пока один…

– У кого, смею спросить?

– У… у графини Драхенберг, – слегка запнулся Поспелов.

– Которая тут сидела сейчас?.. Очень приятной наружности и любезная, сколько можно судить на первый взгляд, дама…

Молодой человек не отвечал.

Собеседник его слегка зевнул, оглянулся кругом.

– Однако мы с вами одни на всей площади остались; фонари даже потушили, – засмеялся он, подымаясь с места и протягивая руку Поспелову. – С большим удовольствием провел с вами время, – промолвил он уже (так показалось тому по крайней мере) не то скучливым, не то пренебрежительным тоном.

– A сами вы долго думаете пробыть в этом городе? – счел нужным спросить эмигрант в свою очередь как можно спокойнее.

– Не знаю… я еще не решил, – с очевидною неохотой уронил в ответ ему граф Тхоржинский.

– Вы должны еще явиться к князю Иоанну? – с каким-то ребяческим намерением уколоть его отпустил Поспелов.

– «Явиться»? – повторил граф, и глаза его сверкнули. – Я не русский чиновник, a вольный дворянин… (Un gentilhomme indépendant).

И быстрым вольтом изменяя немедленно выражение своей физиономии, он продолжал, уже улыбаясь:

– Я давно знаю князя Иоанна и посещаю его (je vais le voir), когда нахожусь с ним в одном городе, как многих других, таких же, как он, принцев, с которыми знаком в Европе; я люблю умных людей, даже когда они принцы, – ввернул он несколько язвительно, – но не имею с ним никаких дел и ничем с ним не связан… Я, повторяю вам, вольный гражданин (un libre citoyen) и ни от кого, как и ни от чего