Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Средства эти вызываются крайнею необходимостью, – возразил молодой человек, – и винить в них следует не тех, кто принуждены ими пользоваться, a тот порядок вещей, который заставляет прибегать к ним.

Красивый старец загадочно усмехнулся на эту фантастическую аргументацию:

– Конечно, – протянул он, – но для меня остается еще весьма сомнительным… Не знаю, как для вас, – и он пытливо вскинул глаза на Поспелова, – назрел ли протест против существующего в России порядка настолько, чтобы в этом факте, с которого начали мы наш разговор (он кивнул подбородком на листок газеты, оставленный Пужбольским на столе), можно было действительно видеть дело народной, или, вернее выражаясь, общественной Немезиды5…

Эмигрант не дал ему договорить:

– Оправдание Веры Засулич судом присяжных, – горячо вскликнул он, – доказало, кажется, достаточно ясно, как относится русское общество к людям, жертвующим собою для освобождения его от деспотизма автократии, a следовательно, и чего оно само желает.

Граф Тхоржинский утвердительно кивнул:

– Так было понято и в Европе – невероятное, надо сказать, по тамошним понятиям – оправдание этой русской Charlotte Corday, как назвал ее, кажется, Рошфор6; но при этом однако…

Поспелов перебил его еще раз:

– Высшие сановники правительства, публично, изо всех сил аплодировали вместе с прочими, когда присяжные вынесли свой приговор; чего вам еще больше!

– Знаю, – каким-то ехидным смехом засмеялся Тхоржинский, – царедворцы Людовика ХУ! тоже аплодировали первым революционным речам в Jeu de paume7… Вы знаете латинское изречение: Quem vult perdere dementat8, тех Бог ослепляет, кого хочет погубить; в истории опять найдем мы немало таких примеров: правительства стремятся быть либеральнее, чем этого желают сами их народы, и этим готовят себе пропасть… Не то ли, быть может, происходит теперь и в России – я не знаю (он приподнял плечи и еще раз вопросительно взглянул на молодого человека)… В Петербурге действительно и общество, и правительственные сферы настроены, по-видимому, весьма либерально; но в Москве – она ведь до сих пор почитается сердцем России, – подчеркнул насмешливо граф, – в ее печати высказывается, кажется, против этого весьма сильная оппозиция?..

Поспелов гневным движением швырнул на площадь окурок своей папироски.

– Какой же порядочный человек обращает внимание на то, что говорит и печатает это московское мракобесие!..

Польский граф как бы недоверчиво повел плечом.

– Они однако опираются на сочувствие масс… не интеллигентых масс, конечно, – прибавил он как бы в утешение своего слушателя.

– У нас эти массы – дубье, безыдейная толпа, не знающая, чего ей нужно и куда ей переть своею тупою головой! – отозвался желчно молодой человек с каким-то, казалось, особенным, личным раздражением против этой «безыдейной толпы».

– А-а! – протянул словно удивленно тот. – Но, сколько мне известно, интеллигентная молодежь в России в своих освободительных попытках имела до сих пор в виду исключительно эти массы и их экономическое благополучие, другими словами, переворот на началах социализма. Разве это переменилось в последнее время, и движение, – протянул он, – задалось другими целями?

Этот прямой, категорически поставленный ему вопрос смутил в первую минуту нашего эмигранта. Он не желал, да и «не мог бы», в сущности, – уколола его пронесшаяся при этом у него мысль, – отвечать на него положительно.

– Я этого не знаю! – вырвалось у него досадливо.

Граф Тхоржинский прищурился, сбросил ногтем мизинца пепел своей сигары и, набравшись дыму, пустил его вверх тонкою струей…

– Вы были в Вене? – уронил он лениво с видом человека, спрашивающего о чем-то первом попавшемся, чтобы спросить что-нибудь, и нисколько не интересующегося имеющим последовать ответом.

Но эмигрант как-то мгновенно почуял, что вопрос имел значение и цель.

– Бывал, – неопределенно ответил он, зорко следя за выражением лица своего собеседника.

Но лицо это ровно ничего не говорило ему: оно куда-то глядело вверх по направлению церкви Святого Марка.

– Давно? – услышал он новый вопрос.

– Н-нет, не очень…

– Не знаете ли вы там, – спросил чрез миг все тем же ленивым тоном граф, – одного молодого человека… по фамилии (он как будто старался ее припомнить)… Зюдервейн, кажется?

– Арончик… – чуть не вырвалось у того. – Аарон Зюдервейн? – спросил он громко.

– Его зовут «Аарон»? Я не знал… Он действительно по типу еврей, но совершенно русский по языку, показалось мне… и по способности увлекаться, – добавил красивый старец с улыбкой.

– Я там тоже Квицинского знаю, – проговорил вдруг смело Поспелов, каким-то внезапным, внутренним откровением почуявший вдруг опять и готовый теперь побожиться в том, что говоривший с ним знал «всю подноготную» не только об «Арончике» и Квицинском (носившем в партии кличку «Полячка»), но и о нем самом, Поспелове, и о таких лицах, принадлежащих к партии, о которых сам Поспелов до сих пор не имел понятия.

– Квицинского, – равнодушным тоном повторял между тем граф, – нет, я не знаю такого («Ты врешь, наверное врешь!» – пронеслось тут же в голове эмигранта)… A с господином Зюдервейном имел удовольствие встретиться у одного моего венского знакомого: он показался мне очень способным… хотя и с слишком горячею головой… Это вообще недостаток, сколько я мог заметить, нынешнего молодого поколения.

– Вы находите? – пробормотал Поспелов, не отрываясь от него любопытствующим и несколько тревожным взглядом.

Граф Тхоржинский принялся смеяться каким-то тихим и чрезвычайно благодушным смехом.

– Я питаю некоторую слабость к молодежи, признаюсь вам. Человек я одинокий, старый, давно простился с волнениями света и, «забыв его, забытый и им», по выражению Горация, – oblitusque meorum, obliviscendus et illis9, – проскандировал он даже с видимым самоуслаждением, – живу себе в стороне, ни во что не вмешиваясь и следя издали за тем, что происходит в мире, вроде старого моряка, знаете, давно отказавшегося от плаваний, но которого все тянет на берег глядеть на эволюции проходящих мимо кораблей. Из любопытства живу, можно сказать, – время теперь такое интересное… 10-Das Alte stürzt, – как сказал Шиллер,

es ändert sich die Zeit

Und neues Leben blüht ans den Ruinen-10[44],

и вот эта именно молодая жизнь, победно прорастающая сквозь разваливающееся старое, имеет для меня, старика, неотразимую притягательность. Я предпочитаю общество молодежи всякому другому… и даже, скажу с гордостью, имел случай заметить, что не всегда наскучаю ей моим… И знаете, что я вам скажу, – примолвил он полушепотом, словно собираясь сообщить какую-то тайну, – более всех нравится мне нынешняя русская молодежь…

Он поглядел на своего собеседника, словно ожидая от него выражения благодарности за проговоренное им, но тот не нашел ничего сказать на это, и граф Тхоржинский начал опять:

– Ее окрестили, да и сама она, кажется, гордится этим прозвищем, «нигилисткою», a между тем я