Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

к ногам его товарища, и глаза его будто усмехнулись… «Хороший денек выдался» ему сегодня… Он чувствовал себя снова силой в той обычной ему области нелепо злой и судорожной деятельности, из которой исторгла его ссылка и к которой возвращался он теперь при открывавшихся его «делу» новых, широких горизонтах. Пред ним в воображении развивался целый ряд «неслыханных», имевших поразить «весь мир» дерзостью своею «предприятий», которым может, – должно будет, поправился он мысленно, – положить начало «великое событие» 4 августа в Петербурге. Он предвкушал вескость той роли, которая неминуемо должна будет пасть на его долю в этих «предприятиях», – и его животно-алчное самолюбие торжествовало заранее. Слепое покорство «барчука» служило ему теперь как бы мерилом того значения, какое примет он там, «на месте», среди коноводов «движения»… «Подвиг удивительный, бесспорно, – проносилось у него в голове, – миллионы людей содрогнутся от ужаса, прочтя сегодняшнюю телеграмму; но сам-то подвиг, может быть, и даже более чем вероятно, – лишь изолированный факт, но истекающий из общей, ясно определенной и последовательной программы». А она-то именно и нужна, нужна сильная, твердо сплоченная «организация»… «Но они — он их всех знает – никогда не могли добиться ничего подобного». Он один, Волк, способен создать такую «организацию» и встать во главе «всего»…

Размышления эти навели его на какое-то светлое — если только допустить, что оно могло быть у него, – настроение духа; он почти весело заговорил с товарищем:

– Ты на меня, Володька, полагаю, за поручение печаловаться не станешь; кормежка будет тебе сладкая, прочее занятие и того сладчай…

– Я не для этого вступал в партию! – с новою досадой в голосе вскликнул белокурый эмигрант.

– Понадобишься на иное – вызовем! – с покровительственным оттенком в тоне возразил ему Волк. – Может, все потроха скоро потребуются; на то идет… Что удрал-то ты, – наши в Женеве знают?

– Я еще из Вены Михайле и Вейсу писал; не отвечали.

– Может, и нет их там… А в Вене из наших кто?

– Полячек и Арончик… Арончик мне и место у этих Бортнянских сыскал, – а то чуть было с голоду совсем не околел…

Волк качнул головой:

– Отъешься теперь… Гляди ж, орудуй – большое дело!.. Дней чрез пять жди письма. Может, шифром напишу, как если что особенное… Ключ помнишь?

– Старый?

– Известно… Инструкцию тебе пришлем… Ну, а теперь прощавай!

– Куда же ты?

Поспелов вскочил на ноги…

Но Волк, не отвечая, заворачивал уже за угол церкви.

Молодой человек недоумело глядел ему вослед… «А насчет денег как, есть ли у него? – проносилось у него в голове. – Я бы мог ему дать из последних, а там получить за уроки, хоть вперед, всегда можно… Так ведь нужны бы они ему были, он бы просто сказал: „дай!“ Проводить его поехать вечером разве?.. А если он на это да еще грубостью мне ответит: „что за нежности, скажет, при нашей бедности!..“ „Сильная натура!“» – как бы объяснил себе тут же Поспелов, – и тут же вздохнул каким-то бессознательным вздохом облегчения, увидав себя одного на площади вместе со стариком гондольером, все так же сладко дремавшим на солнце со ржавым багром в своих руках.

VI

Над piazza di San-Магсо – этим, по выражению Наполеона I, «салоном, которому одно солнце достойно служить люстрой», – сиял полный месяц светлей, чем дневное светило в полунощных странах. Бронзовые вулканы на Тогге dell’Orologio[35] прогудели молотами своими по колоколу десять часов, и за последним их ударом военный итальянский оркестр, только что отыгравший, под гром рукоплесканий теснившейся кругом него толпы, какое-то увлекательное испанское jaleof собрав пульпеты и ноты и закинув за спину валторны и трубы, отправился вспять в свои казармы, мерно и гулко ударяя по мраморным плитам грубыми подошвами пехотных полуботинок[36]. Толпа разбрелась вслед за ними, и только величавая тень, падавшая от Campanile (колокольни Св. Марка), чернела теперь на сплошной пелене лунного света, обливавшего площадь. Но под длинными аркадами обрамляющих ее «Старых» и «Новых» Прокураторий горели огни фонарей и ярко освещенных магазинов, сновали еще с остатками товара на лотках продавцы confetti (засахаренных плодов), набеленные и нарумяненные по самые волосы fioraie (торговки букетами) подносили с умильными улыбками свои розаны и гвоздики под нос прохожим, да охрипший уже до сипоты газетчик выкрикивал напоследях: «„Tempo“, signori, „Tempo“, Capitano Fracassa, Messagiere, ben arrivati da Roma»[37].

Насупротив кафе-ресторана «Quadro», наполовину под аркадами, наполовину выступив стульями на площадь, вокруг вынесенных туда двух-трех столиков с мраморными досками расположилось общество, состояв шее из лиц, уже знакомых читателю, и некоторых других, которых мы поспешим ему представить.

Между графиней Драхенберг и г-жей Сусальцевой, составлявшими центр круга, с моноклем в правом глазу, в цилиндре на полулысой голове, уткнувшись бесстрастным лицом в созерцание ботинки своей правой ноги, горизонтально вскинутой на левую, сидел одутлый и неказистый русский дипломат из «новейших», барон Кеммерер, только что прибывший «на отдых» с Берлинского конгресса. Это был один из тех, вечно скучающих и наводящих собою невыносимую скуку индивидуумов, которых, именно потому, должно быть, что они так скучны самим себе и другим, вы неизбежно встречаете повсюду, где люди собираются с целью по возможности весело провести время. В Париже, Стокгольме, Вене, куда ни кидала барона его служебная одиссея, он всюду производил впечатление «пудовика», но зато повсюду он всех знал и все его знали; нигде не бывало праздника, интимного вечера, детского бала, куда, словно под каким-то неизбежным гнетом обстоятельств, не сочли бы необходимым пригласить в числе первых барона Кеммерера… Он приехал лишь сегодня утром, но успел уже отыскать в Венеции и посетить с полдюжины знакомых, в том числе графиню Драхенберг, которая собиралась в эту минуту отправиться en pique-nique отобедать со своим обществом у «Quadro» и таким образом как бы вынуждена была пригласить и новоприезжего соотечественника (они после обеда все тут и остались, по-итальянски, предаваться на чистом воздухе dolce far niente2).

Совершенную противоположность ему представлял сидевший против Сусальцевой у столика за кружкой лимонной воды, из которой он то и дело отпивал глотки в пылу разговора, крепко сложенный барин, лет сорока восьми, с огненного цвета бородой лопатой, почти такого же цвета загорелым лицом под мягкою черною шляпой, которая в жару беседы сдвинулась ему на самый затылок, и с подвязанною широким черным платком левою рукой. Звали его князь Пужбольский[38]. Он участвовал в войне за Балканами, поступив в ряды глубокой армии тем же прапорщиком, каким вышел из нее по окончании Крымской кампании, был ранен под Плевной, пользовался в том