Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– А можно много не пить?

– Не знаю даже. – Катя озорно толкнула его в бок. – Ты вчера вроде себя не ограничивал. Можно. Просто не начинай этих тупых разговоров, что ты не пьёшь и всё такое. Прибереги их для кого-нибудь ещё.

На Троицкой площади они пересели в другой трамвай, переехали на нём Кировский мост, потом двинулись вглубь города по Садовой. Ехали долго. Народ выходил и входил. Названия остановок звучали всё загадочней.

Наконец они добрались до места. В этом районе Арсению прежде бывать не приходилось.

Катя снова взяла его за руку. Так ведут маленьких детей, чтобы с ними ничего не случилось.

Они прошли одну подворотню, другую, обошли два мусорных бака, почему-то стоявшие посередине двора, в один момент почти из-под самых их ног выскочили двое серых котят, потом остановились на безопасном расстоянии и направили на молодых людей зелёные бусинки глаз, жалобно, но при этом настойчиво мурлыча.

– К счастью это или к беде? Вроде не чёрные. – Катя диковато хохотнула.

Арсений промолчал.

– Может, расскажешь, куда мы идём?

– Раньше надо было спрашивать. – Катя сжала его кисть. – Теперь я тебя заманила и уже не отпущу. – Девушка потянула его к себе, но, встретив его озадаченный взгляд, улыбнулась. – Да шучу я, шучу. Ты пьяный, что ли? От наливки соображение потерял?

Кате и Арсению открыл низкорослый тип в тельняшке и, не поздоровавшись, сразу убежал. Однокурсники отправились за ним. Катя, похоже, знала, в какую именно комнату им надо.

Квартира, надо сказать, производила впечатление. Извилистый, как тело змеи, коридор петлял, казалось, бесконечно. По углам стояли широкие тазы, около стен притулились швабры, рядом валялись тряпки, неуклюжие шкафы мешали пройти, на обоях виднелись застарелые пятна, из дверей доносился преимущественно мат.

За столом уже вовсю гудела компания молодых людей, явно не считавших правила приличия для себя основополагающими.

Вновь прибывшим сразу налили по полстакана водки. Никто не спрашивал их, будут они пить или нет.

Водка была тёплой, на закуску предлагались солёные огурцы, хлеб и колбаса. Катя выпила половину порции, скривилась, но потом взяла кусок хлеба и, раздув ноздри, занюхала выпитое. Арсений проглотил водку сразу и на удивление легко, даже не почувствовав спиртовой горечи. Катя толкнула его в бок:

– Закусывай. Я тебя не поведу обратно. Сам в этот раз доберёшься.

Через двадцать минут Арсений уже жил с уверенностью, что обожает всех этих людей за столом и готов им открыться во всём.

Компания тоже приняла его радушно.

Разумеется, он не стал в одночасье алкоголиком, не банально «загулял». Нет. Но он крепко схватился за ниточку опасного мифа, смоделировал себе некую роль и с мучительным удовольствием её придерживался. Роль заключалась в следующем: я глушу водкой боль потерянной любви.

В тот день Катя ушла раньше, сославшись на мигрень. С Дэном она не обмолвилась ни словом, хотя тот иногда останавливал на ней надолго свой тяжёлый взгляд.

Арсений никак не отреагировал на уход подруги. Он увлечённо рассказывал о Блоке высокому юноше с длинными волосами, и тот всё время кивал. А потом они по очереди читали наизусть блоковские стихи, чокались и пили.

Собеседник Арсения очень сильно картавил.

Впустивший их с Катей малый в тельняшке распевал под гитару Высоцкого хриплым голосом. «Подруга семиструнная» была расстроена до невозможности. Но в этом невероятно растроганный гостеприимством незнакомых людей Арсений находил странную прелесть.

Домой он вернулся раньше отца, чему был рад несказанно. Не надо отцу видеть его таким.

Сразу уснул, хмельной и необычайно счастливый. Думалось, какие прекрасные есть в Питере люди, какой интересной может быть жизнь! Она насыщенна, как слоёный пирог, как фуга, где все слои-голоса самостоятельны, но при этом объединены в одно звуковое целое.

Через пару дней Олег Александрович уехал в санаторий.

Арсений впервые остался так надолго совсем один.

Много чего произошло с ним в те дни.

Жизнь его состояла из диаметрально противоположных занятий: в первой половине дня он, преодолевая ломоту и апатию, занимался на инструменте, разучивая программу следующего семестра, стараясь не думать, кто её ему задал, а ближе к вечеру встречался с новыми приятелями и приятельницами для того, чтобы завертеться вместе с ними на адской сковороде безвременных застолий. Без них ему сейчас не обойтись, его новые друзья и собутыльники придавали ему уверенности, рядом с ними он ощущал себя тем, кем должен был ощущать: человеком, пытающимся избыть свою любовь.

Ближе к ночи алкоголь так будоражил, что он обретал несвойственное ему задиристое обаяние, беспрерывно острил и плыл по волнам обманной, но от этого не менее сладкой внутренней свободы. Бывало, он даже становился центром внимания. Причудливое уважение налипало на него, «пианист» превращался в «своего парня», по людской цепочке случайных и неслучайных знакомых он попадал из одной компании в другую, и никакая не была хуже или скучнее предыдущей. Никто не собирался встречаться с кем-то специально в другой раз, но в то же время не сомневался, что рано или поздно кто-то кого-то обязательно увидит вновь.

После того первого похода на Садовую с Катей он какое-то время не сталкивался. Зато Дэна, её бывшего любовника, лицезрел почти каждый вечер. Можно сказать, они даже подружились. Какими бы они ни были разными, что-то их объединяло. Возможно, их сближало то, что оба мечтали о большой сцене и таили в себе эти мечты, а может быть, просто в данный момент времени им надлежало доверять друг другу больше, чем кому бы то ни было.

Когда одно из поздних застолий докатилось до обязательных откровений, Арсений открылся Дэну, неумело и сбивчиво рассказав о том, что его волновало, а именно как он любит Лену и как страдает из-за их разрыва.

Дэн слушал обретённого друга с сочувственным напряжением, но после того как Арсений выговорился, черты его разгладились и усмирились. Чистота и искренность Арсения, доселе Дэном не встречаемая в сверстниках, впечатлила будущего артиста ленинградских театров. Он, привыкший к цинизму окружающей его среды, был поражён, что остались ещё такие юноши, как его товарищ-музыкант.

Такой человек, как Арсений, по мнению Дэна, нуждался в опеке, в наставнике, иначе действительность его покорёжит до неузнаваемости.

С этого времени Дэн и Арсений почти не расставались.

Это был такой период юношеской дружбы, когда один становится зеркалом другого, знает про него всё, постоянно нуждается в общении, а тот, другой, испытывает ровно то же самое и с той же самой силой.

Уже окрепшие и лишившиеся невинной прелести раннего лета дни они коротали в сосредоточенных разговорах обо всём на свете. Выяснилось, что Дэн пишет стихи. Арсению они пришлись по душе, в