В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

ДНК из плащаницы Христа, и как ему было наплевать на эти крики, и как зашипела змеиная гвардия по линолеуму, и как ему было наплевать и на гюрз. – Поэтому я теперь не пью бамбуковый кофе в своем кабинете, а умираю от холода здесь, на свалке.

– Где сейчас ваш сын? – спросит наконец Иоанн. Руки его задрожат мелко, как листики вороники на соловецком ветру, и плотник удивится, ведь Иоанн стоит совсем близко к костру, мог бы уже согреться.

– О-о-о, наш сын стал большим ученым! Научный руководитель Района! – с гордостью скажет плотник.

В глазах Иоанна появятся тусклые слезы, но вообще-то от пластиковых костров глаза слезятся у всех, не только у полуслепых античных апостолов. Костер станет гаснуть. Мадонна тихо встанет помочь Прохору собрать еще мусора, пригодного для горения. Когда она удалится, Иоанн вдруг едва не набросится на плотника, при этом стараясь все-таки говорить тихо, чтобы Мадонна не слышала.

– Как же ты не увез ее с младенцем, Плотник? Иосиф вот вывел их с младенцем-Христом в Египет, когда Ирод хотел его убить!

– Иосифу ангел сказал их увести! А мне никто ничего не говорил! – снова начнет почти оправдываться плотник.

– Но как же ты позволил его забрать? Как же ты отдал сына туда, где нет места любви? – спросит Иоанн, сверкая глазами.

Плотник, начиная уже раздражаться, жестом покажет на все вокруг: груды горящего мусора, окруженные сгорбленными, больными, голодными, злыми людьми, отрыжка фурункулезного океана, адская саранча под ногами, а над головой – беспросветная тьма и язвы гниющего неба.

– И какой у меня был выбор? Депортация в Автономию? Здесь, что ли, есть место любви?

Как бы тихо ни говорили плотник и Иоанн, Дева Мария услышит весь разговор. Речь Иоанна напомнит ей все, что было давно похоронено в ее изможденной душе и, казалось, похоронено навсегда. Она попытается вспомнить лицо Сына, опять услышать Его слова, непонятные ей, темной женщине из Галилеи, но вспомнит лишь, что Он обещал вернуться, обещал, что они увидятся снова, и с этой надеждой она доживала свою невечную жизнь, положившись на хлопоты того, кого Прохор называл Учителем и кто не был для Нее никаким учителем, а был одним из Его учеников – самым юным и поэтому самым восторженным.

Мадонна вернется с ворохом мусора, безмолвно подкинет его в костер. Скрестит руки, глядя прямо в огонь, и скажет восторженному ученику:

– У тебя нет детей, Иоанн. Ты не знаешь, что значит стоять и смотреть, как твоего ребенка, твою кровиночку, которую ты грудью своей выкормила, прибивают к кресту. Как он корчится на этом кресте, истекает кровью, как его кусают тысячи оводов, и он опухает от ран на глазах у меня, у матери, задыхается, хрипит под палящим зноем, в неописуемых муках. А толпа книжников и фарисеев улюлюкает в унисон – любая толпа всегда улюлюкает в унисон – и каждого, Иоанн, каждого в этой толпе я растерзала бы одними своими руками!

Мадонна замолчит, не отворачивая взгляд от огня. Лицо ее запылает, глаза заискрятся. Остальные, притихнув почтительно, будут смотреть вниз.

– Я знала, Иоанн, что это жертва во имя спасения человечества. Но я скажу тебе – первый раз тебе это скажу – в тот день мне не было дела до судьбы человечества. Я думала – пусть все погибнет, все пропадут пропадом, только чтобы сыночек мой так не страдал. Я молилась, чтобы на этом кресте он поскорее умер, – вдумайся, Иоанн! У тебя нет детей, Иоанн, а я видела смертные муки своего первого сына.

Мадонна развернется, чтобы уйти, и, вновь обернувшись, договорит:

– Я не хотела видеть муки второго.

Иоанн сделает шаг, закачается, но удержится на больных ногах. Он возьмет руки Мадонны в свои, покроет их радостными слезами и скажет ей то, от чего она осядет в беспамятстве на бетон, и плотник едва успеет ее подхватить. Он скажет ей то, что сам понял сразу, как только она сообщила, что ее воскресили беременной, то, из-за чего бельма тоски в его полуслепых глазах сменились бликами ликования, а никаким, конечно, не отсветом пластикового костра:

– Мария… Мария! Возликуй, Дева Мария! Этот младенец, который был в твоем чреве, когда тебя воскресили, отрок, которого у тебя забрали в 12 лет, взрослый муж, который сейчас строит Район, – это и есть твой первый сын! Твой первый, единственный сын!

29

Илия уже пришел, и не узнали его.

Евангелие от Матфея

Гроза, ударившая в Святые Врата, чудесным образом обойдет Голгофу. По всему острову закипит первоцветом весна, тайга умоется прохладной капелью, забормочут, просыпаясь, болота, прячущие в карманах гостинцы: морошку и воронику, – подернутся рябью озера, полные перепуганных ряпушек, заквохчет и спрячется под корягу тетерев, высунет нос из норы лиса.

У старого, просоленного ветрами деревянного креста, окруженный заблудшими овцами, старец Савватий примется учить их уму-разуму под скептические взоры ящерицы, забравшейся на перекладину креста, где когда-то была табличка «царь иудейский». Савватий откроет засаленную книгу, не глядя, найдет и вслух прочитает притчу, толкующую о том, что если из ста овец одна заблудится, то пастух оставит девяносто девять других и бросится спасать именно ее, вот и Господь так поступает с заблуждающимися, – и вдруг у кромки белой волны старец увидит тех самых диковинных заблуждающихся, что давеча наведывались к нему в лачугу.

– Охти-мнеченьки, говорил же я, что вернетесь. Спаси, Господи! А ты, мил человек, никак на войну собираешься? – с ходу скажет старец Альфа Омеге.

– Что вы такое говорите?! – Машенька закроет лицо ладонями и припадочно затараторит: – Лишь бы не было войны, лишь бы не было, лишь бы не было!

Альфа Омега возьмет ее за руку и постарается, как можно мягче, чтобы не напугать, рассказать ей обо всем произошедшем: что ИЯ не отправляло сигнал бедствия и, выходит, специально пыталось разрушить Район, что переселять туда оно собирается не самых достойных, а всю гарлемскую шваль, иродов и кровопийц, и что они едва не загнали свои протезы, торопясь на Голгофу не потому, что Альфа Омега просто решил посоревноваться со скоростью света, а потому что нужно было обогнать скорость интернета, чтобы ИЯ не успело их остановить, выключив им протезы.

Во время рассказа ящерица вытаращится на Альфа Омегу, в кои-то веки ничего не понимая, поскольку в Большой Советской Энциклопедии ни про ИЯ, ни про Район, как назло, ровным счетом ни слова. Машенькины ангоровые ресницы постепенно перестанут хлопать, и, в конце концов, замрут в изумлении, как у сломанной куклы. И только Савватий будет легонько кивать белоснежной