Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Не только хорошо, а даже необходимо, — говорит он, и я знаю, что в этот момент он вспоминает о лекциях, которые я читал осенью и которые были запрещены, и о том, что меня считают сумасшедшим.

— Ты прекрасно справляешься, — говорю я.

— Нет, нет, это просто необходимо, но ближайший месяц об этом нечего и думать, — говорит он.

— Ну ладно, там посмотрим, — говорю я.

— Вот и прекрасно.

— Звони, когда будет время. Я всегда готов, — говорю я.

— Так и сделаем. Но мне все-таки не верится, что ты не вернешься.

— С администрацией я все уладил. Чтобы они могли считать должность профессора вакантной. Все бумаги у меня были оформлены еще до больницы.

— Что, в самом деле?

— Тебе остается только собрать документы и найти, кто тебя будет рекомендовать. У тебя есть все основания претендовать на эту должность.

— Формально — да.

— У тебя есть все основания.

— В таком деле трудно быть уверенным, — задумчиво говорит он, но тут все-таки вспоминает об очередном заседании, на которое опаздывает, и мы прощаемся.

Теперь я мгновенно утомляюсь от любой ерунды, даже от того, что стоя разговаривал по телефону: у меня начали дрожать ноги, и весь я покрылся испариной, так что приходится отправиться в гостиную и лечь на диван. Я лежу и думаю о том, что долго обходиться без помощи не смогу и что даже не знаю, где Сеппо, хотя все равно помощник из него никакой. Я думаю, не нанять ли сиделку — правда, это хлопотно, но можно было бы справиться в больнице, или домоправительницу — через отдел социального обеспечения, или просто дать объявление в газете. Но в последние дни чужой человек может стать помехой для того, кто намерен умереть: боясь ответственности, он станет вызывать врача или «скорую помощь» и все испортит. С Сеппо это еще может удаться, особенно если заставить его слушаться и вообще смотреть на эти вещи так же, как я.

Отлежавшись, я встаю и иду в ванную; раздеваюсь, включаю душ и осторожно моюсь, направляя его так, чтобы струйки не попали на шов: в животе начинает что-то расти, и мне приходится отложить душ в сторону, я делаю это не глядя, потому что боль в животе увеличивается, становится сильнее, чем наружная боль от шва, и наконец разливается по всему телу. Теперь она везде. В больнице все же такого не было, наверное потому, что там я много лежал и мало двигался; боль снова приливает, и я пытаюсь измерить ее и понять, сколько мне еще терпеть.

Вытираюсь большим банным полотенцем и разглядываю себя в зеркале, исхудавшего и пожелтевшего, смотрю на свое лицо с резко обозначившимися скулами, на стиснутые зубы и сведенный от боли рот; я похудел на двадцать килограммов и теперь вижу в зеркале свои костлявые старческие плечи и грудь с выпирающими ключицами и торчащими наружу ребрами. От тела почти ничего не осталось, а кожа, обтягивающая кости, вся в мелких морщинках, как неглаженая простыня.

Я одеваюсь и отправляюсь по дому искать какие-нибудь улики, указывающие на то, куда делся Сеппо. Обнаруживаю, что на месте нет одного чемодана, а в шкафу кое-какой его одежды, а это значит, что в его намерения входило не только пить. Вообще на первом этаже все разворочено, но на уборку у меня пока сил нет, и я поднимаюсь наверх. Врач советовал мне побольше лежать, и тут я ему вполне доверяю, поэтому и укладываюсь в постель. Из тех немногих книг, которые меня интересуют, сейчас мне хочется почитать Штейнера[34], и я открываю его.

V

Проснувшись, я замечаю, что спал в очках, лежа на спине и с раскрытой книгой на груди. Соблюдая все предосторожности, встаю и отправляюсь вниз. В ванной чищу зубы и полощу рот, чтобы избавиться от неприятного вкуса.

Потом иду в гостиную, всю заваленную вещами Сеппо, и осматриваюсь. На мольберте стоит неоконченная картина; я долго гляжу на нее, пытаясь проникнуться тем же чувством, с каким он писал, изучая вблизи все детали, полностью выписанные и только намеченные, пытаясь попять, каково их назначение, — ведь неоконченная работа скорее выдает замысел художника; потом я отхожу, чтобы увидеть картину целиком, и мне кажется, что я понимаю ее. За долгое время я впервые вижу вещь, написанную не для денег, и я радуюсь, хотя, конечно, знаю, что деньги ему необходимы и что без них он бы долго не проработал.

Я сажусь на диван и думаю о том, что умру. Теперь смерть кажется уже совсем близкой. Я не боюсь умирать, ио не могу не тревожиться перед отхождением в неведомый путь. Я силюсь постигнуть, что есть смерть, глубже погрузиться в это, снова подробно вспоминаю Евангелие, то, что было по Его смерти, — все, что знаю. Как Оп был распят на кресте, умер и был погребен, как сошел в ад, как на третий день вознесся на небо и воссел одесную Бога Отца. Я пытаюсь постичь все эти события и долго сижу так, забыв о времени. И потом, когда я уже перестаю думать об этом, чувствую, что приобрел нечто и оно останется во мне и будет дальше совершать свою работу.

Тело мое ощущает приближение конца, особенно теперь, когда появились первые признаки разрушения, предшественники смерти. Я слышу даже запах смерти, исходящий от меня, или мне это только кажется?

Я встаю, принимаюсь за дела, от которых меня избавит разве что смерть. Смотрю в шкафчик, что есть из еды, и отправляюсь звонить в магазин. Но оказывается, что посыльный отбыл с поручением куда-то далеко, и заказ мне смогут доставить только к вечеру. Приходится от пего отказаться и вызвать такси.

Пока оно едет, я достаю себе одежду. Вспоминаю, что нужно заехать в банк, и иду наверх за сберегательной книжкой, лежащей в письменном столе. От всего этого я ужасно устаю и в пальто сажусь в прихожей у окошка, жду такси. По улице проходит воинская часть, видимо на учения, молодые ребята в меховых шапках и в белых маскхалатах, с винтовками за спиной, к рамам велосипедов ремнями привязаны лыжи; они идут группами по семь человек: семь человек, интервал, еще семь человек; их так много, что