Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

пол и кромку ковра, ножки мебели, некрашеные части стола и стульев, стыки планок. Появляется какая-то иная, новая боль, к которой нужно снова привыкать и которую нужно снова учиться терпеть. Я упал на бок, едва не коснувшись животом пола, и теперь, упираясь руками и ногами, пытаюсь перевернуться и лечь на спину.

Лежу на спине и разглядываю потолок и растущую из него лампу. Мне кажется, что я уже могу пересилить боль, и я стараюсь удержать это чувство. Но проходит еще довольно много времени, прежде чем я поднимаюсь. Стою, опершись о край стола, потом расстегиваю рубашку, чтобы посмотреть, что с раной. Шов не разошелся, и я заправляю рубашку обратно.

Опускаюсь на стул. Я знаю, что мне нужно поскорее лечь и вытянуться; собрав силы, встаю. Добираюсь до кровати и ложусь на нее не раздеваясь. В комнате горит свет и светит мне прямо в глаза, но я не шевелюсь, и во мне моя боль.

Я просыпаюсь среди ночи и чувствую, что боль отпустила. Теперь я могу даже встать, раздеться и умыться; потом я гашу свет и снова укладываюсь. Лежа в постели, я перебираю сегодняшние события, людей, которых видел, места, где был, — все, начиная с той минуты, когда я умылся и разделся, и вплоть до раннего утра. И думаю о своей боли, которой сейчас не чувствую.

VIII

Я просыпаюсь оттого, что кто-то открывает входную дверь, проходит из передней на кухню, включает воду в ванной и наконец появляется в комнате, где лежу я. Это Сеппо; стоя в дверях, он включает верхнюю лампу; я щурюсь, привыкая к яркому свету, и разглядываю его; он выглядел бы не так плохо, хотя и несколько потрепанно в своем старом зимнем пальто, если бы не воспаленные от бессонницы глаза с темными кругами под ними и не серый цвет лица, на котором еще резче обозначились морщины. Увидев меня в постели, он подходит к кровати, потом пододвигает стул и садится, не снимая пальто; волосы у пего спутаны, руки трясутся, заметив это, он сцепляет пальцы, чтобы унять дрожь.

— Как ты тут? — спрашивает он, плохо что-либо соображая.

— Я пока переехал вниз, для меня лестницы теперь тяжелы, — объясняю я.

— Ну да, конечно, — отзывается он.

— Мне после операции было неважно, — говорю я.

— Вот как.

— А вчера вечером я еще и упал тут вот, на пол, — рассказываю я.

Сеппо выходит в переднюю раздеться и возвращается оттуда в мятой куртке и штанах, внося с собой незнакомый запах — грязи и еще чего-то, что я не могу угадать и что на мой собственный запах не похоже.

— Мне перебираться наверх? — спрашивает он.

— Да, хорошо бы, — говорю я.

— Насовсем?

— На то время, пока я буду жить. Мне так будет легче.

Он стоит, не сразу понимая, о чем я говорю, потом молча начинает стаскивать с себя одежду, сваливая ее кучей на полу посреди комнаты, роется в шкафу, находит там полосатую банную простыню и, зажав ее под мышкой, идет в ванную. Я лежу, прислушиваясь к. плеску душа, а потом к тому, как он шумно чистит зубы; он возвращается и достает из шкафа чистое белье.

— Ты еще можешь вставать? — спрашивает он.

— Конечно, могу.

— Я просто подумал, что там тебе это запретили.

Сеппо уже одет, он проводит ладонью по лицу, трогает щетину и идет в ванную за моей бритвой; потом бреется, стоя у окна и глядя на улицу, вытряхивает наружу бритву и относит ее на место.

— Никто не появлялся? — спрашивает он, вернувшись в комнату.

— Как же, твоя невеста приходила, о тебе спрашивала, — отвечаю я.

— Так, понятно.

— Два раза приходила.

— Что ей было надо?

— Она была несколько удивлена все-таки.

— Никто больше не появлялся?

— Нет, по крайней мере пока я был дома.

— А звонил кто-нибудь?

— Нет.

— С каких пор ты так лежишь?

— Со вчерашнего вечера.

— А дома ты уже давно? — продолжает он спрашивать.

— Нет, пару дней, — отвечаю я и рассказываю, что рана после операции воспалилась и меня продержали в больнице лишнюю неделю.

— И мне никто за это время не звонил? — спрашивает Сеппо.

— Никто.

— Что ж, ничего удивительного, — говорит он.

— Ты чего-то ждал?

— Вовсе нет.

— А я тебя ждал: оказалось, что мне теперь многие дела не под силу. Очень быстро устаю, и боли сильные, иногда, — говорю я.

— Тебе надо было оставаться в больнице.

— Ну, меня никто не задерживал, да я и сам бы ни в коем случае не остался. Но от тебя вовсе не требуется быть при мне нянькой, можешь этого не опасаться, — говорю я.

— Может, еще потребуется.

— В некоторых вещах тебе действительно придется мне помогать. Или ты опять куда-нибудь собираешься? — спрашиваю я.

— Вряд ли, — говорит он.

— Кончились деньги наследников, наверное, — усмехаюсь я.

— Действительно кончились, — соглашается оп.

Я говорю, что обещал его невесте тут же известить ее, как только он приедет, и прошу его позвонить ей. Он делает вид, что не слышит, или на самом деле не слышит, о чем я говорю; тогда я добавляю, что невеста грозила полицией, но это маловероятно, чтобы она чего-нибудь там добилась, раз деньги получены за портрет, и еще я передаю ее слова о том, что все еще можно наладить, если только Сеппо захочет.

— Позвони ей, слышишь, — повторяю я просьбу.

— Мне перед этим надо еще все обдумать. А голова как свинцом налита. — Он садится на стул возле кровати и, сжав голову руками и иногда тряся ею, начинает подробно рассказывать о своей поездке, обо всем, что с ним там случилось.

А я никак не могу сосредоточиться на том, что он говорит, хотя лежу и слушаю. Я смотрю на выражение лица Сеппо, на его черты, такие знакомые и любимые, и слушаю его слова и голое. В нем много материнского, а это вряд ли хоть сколько-нибудь облегчило ему жизнь. Я ничего не говорю ему, когда он замолкает, и он отправляется на кухню, и слышно, как он там варит кофе и готовит завтрак.

А я все лежу. Лежу и смотрю