Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

ты обязан продолжать работать над этими исследованиями. Из-за них меня оклеветали, и теперь я скоро умру; все это вряд ли поможет тебе в твоей работе над ними. Но ты должен помнить, что они верны. Занятие наукой есть поиск истины, а когда ее находят, о ней нужно кричать на площади». Я продолжаю, хотя знаю, что говорят обо мне в университете и как там теперь оценивают работу моих последних лет. Снова я вспоминаю о Сведенборге. Блейк[35] не доверял видению Сведенборга, потому что предметы его собственных видений были те же; но эти предметы оба различали смутно, и один был поэт, а другой — ученый. Сведенборг стоял на горе, с которой взирал на лежащий внизу город, когда утренний туман, поднимавшийся с реки, покрывал его — дома, людей, деревья, животных, — и Сведенборг, стоя в своей прозрачной вышине, видел все, хотя и неясно; Блейк же в эти часы был на берегу реки и смотрел на все сквозь пелену тумана, которым был сам окутан; поэтому он и считал, что глаза Сведенборга видят плохо. Я продолжаю писать: «Истина о мире и человечестве всегда была в познании, и истина не могла быть вручена людям, ибо они не способны постичь ее, а подобное обладание без постижения лишь сковывало бы развитие человеческого общества. История не есть то, что мы подразумеваем под этим словом. Под покровом видимой истории течет другая, она ведает всем, но это не история войн или королевских домов. Официальные хранительницы памяти, летописи, умалчивают о постижении пресуществующей материи. Знание о ней, чтимое и сокровенное, хранилось тысячелетия. Алхимики не нашли философского камня, обращающего все в золото, но именно в алхимии Парацельса, Василия Валентина и Раймунда Сабундского[36], наконец, проступило это скрытое знание истинного бытия материи, и сохранение этого знания было для них формой служения Господу, мистической формой. Для нас теперь это иначе, и, значит, мы снова, на нашей нынешней ступени развития, обязаны отправиться на поиски истинной сущности материи». Я перечитываю и обдумываю написанное. Продолжать мне пока не хочется, и я пишу тем временем второе письмо и останавливаюсь на том же месте. Слышу, как возвращается Сеппо; он окликает меня из передней, и я отвечаю. Он входит в комнату с полиэтиленовым пакетом в руках и останавливается у стола.

— Ну что, удалось позвонить? — спрашиваю я.

— Удалось.

— Хорошо, — говорю я.

— Не уверен, — отвечает он и уходит с пакетом на кухню.

Мне почему-то больше не пишется, и я делаю еще одну копию неоконченного письма, а потом иду на кухню. Сеппо готовит еду и накрывает на стол.

— Два месяца я не проживу, а еще нужно успеть сделать много всякой всячины, — говорю я.

— Глупости, конечно, проживешь.

— Я могу умереть в любую минуту. Из меня теперь по многу раз в день идет вода и кровь, — говорю я.

— Тебе нужно лечь в больницу.

— Зачем?

— Потому что я ничего сделать не смогу.

— От тебя ничего и не требуется. Вернее, от тебя именно требуется ничего не делать.

— А если ты потеряешь сознание? Если у тебя начнутся боли? Что тогда прикажешь делать?

— Именно, что ничего не делать.

— Я не смогу долго на это глядеть.

— А это долго и не продлится.

Он ставит на стол посуду и смотрит в кастрюльки на плите. Я иду обратно в комнату и сажусь писать дальше: «То, что мы убедились в органической природе элементов, подтвердило забытые исследования Герцеле. Рождение химических элементов в природе — явление каждодневное. Как почва дает жизнь растению, так и растение преобразует состав элементов почвы. Деления на органическое и неорганическое просто не существует. Еще в 1881 году Герцеле написал свою фундаментальную работу, которая открыла путь для будущих исследований и исследователей, но с тех пор прошло сто лет и ничего на этом пути сделано не было. Теперь это ваша задача, перед вами лежит новый путь изучения природы, все еще новый, хотя самому открытию уже почти сто лет». В комнату входит Сеппо, и, пока я дописываю второе письмо, он берет со стола уже законченное и читает его, стоя под лампой посреди комнаты.

— Тебе нужно, чтобы и другие помешались на том же самом? — спрашивает он.

— Ты в этом ничего не смыслишь.

— Я, между прочим, изучал химию, — говорит он. — Разве?

— Ну, или собирался, все-таки числился там.

— Это не одно и то же.

— Верно, — соглашается он и, положив письмо обратно, садится у окна.

Я заканчиваю переписывать третье письмо и раскладываю письма поверх стопок с лежащими уже там адресами.

— Тебе придется запаковать это и отнести на почту, — говорю я.

Он обещает, и это значит, что со вторым делом я тоже покончил. Я упираюсь руками в стол и думаю о боли, которая возвращается теперь с новой силой и от которой меня начинает бить дрожь. Я поднимаюсь и делаю шаг к постели, но ноги подкашиваются, и я боком оседаю на пол рядом с кроватью, наваливаясь на нее грудью: Сеппо бежит ко мне и поднимает, подхватив под локти.

— Мне нужно отдохнуть, — говорю я хрипло.

— Тебя нужно отвезти в больницу.

— Вот уж это безусловно не нужно, — говорю я, укладываясь на кровать.

— Сумасшедший и есть сумасшедший, — говорит он и снова садится на стул, подвинув его к кровати; сидит и глядит на меня.

Я лежу не двигаясь и думаю о том, что будет дальше. Понемногу боль ослабевает и потом остается на одном уровне, не меняясь. Я перестаю понимать, сильная она или нет, теряю всякое представление об этом.

— Я запрещаю тебе отправлять меня в больницу, — произношу я как можно более отчетливо.

— Тебе не просто в больницу, а в психушку надо, — говорит он.

— Так думаешь?

— Именно так.

— Но там же за мной будут плохо ухаживать, за умирающим-до.

— Прекрасно будут ухаживать, можешь не сомневаться. Им только позвонить и сказать, что это за тобой, — они тут же здесь будут, — говорит он.

XI

Темно, а Сеппо еще задернул занавески. В моей комнате свет не горит, и в открытую дверь я вижу окно кухни, переднюю и тьму.

Я поднимаюсь. Слышно, как наверху ходит Сеппо; я дергаю снизу