Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

нечто вроде туннеля, а в листве караулили разнообразные животные, которые скрывались, стоило посмотреть в их сторону. О бегстве говорило только качание веток или хруст ковра сухих листьев под невидимыми лапами. С верхушек хлопковых деревьев гроздьями свешивались ленивцы и раздражающе медленно жевали цветы.

Все молчали. У Факундо на плечах была клетка и чемодан, куда более увесистый, чем ему хотелось бы, но он все равно то и дело поднимал взгляд, чтобы определить птиц, встречавшихся на пути. Свистеть им он уже перестал. Канделария нервничала, и ботинки жали ей сильнее прежнего. Ту пустоту, которую она увидела на пляже, она теперь несла в себе. Она чувствовала такую пустоту внутри, что ей казалось, она никогда не сможет ее заполнить. Она подумала об отце, и от одной мысли о встрече с ним сердце у нее забилось быстрее. Скажет она ему что-нибудь или просто бросится в объятия? Она не нашла ответа и решила действовать по наитию. Может, она сначала сделает одно, а потом другое. А может, и то, и другое одновременно. Она была уверена, что, как только увидит его, сразу поймет, что делать. А сейчас ее беспокоило, что у нее платье мятое и мокрое. И волосы, которыми так любовался отец, полны песка и жесткие, как мочалка. Зато она поборола желание разуться, только не знала, считать это триумфом воли или фиаско ног. Она напрягла пальцы в ботинках и почувствовала, как о них трутся песчинки.

Временами растительность так сгущалась, что в туннеле над дорогой воцарялась темнота. Канделария подумала, что они как будто следуют по священному пути, и решила, что отец был прав, когда говорил: единственное, что достойно поклонения, — это растения. Она бы с радостью тут же опустилась на колени, чтобы вознести им молитву. Растения были так красивы в своем подавляющем разнообразии, что не нуждались в объяснениях. Как и море. Казалось, кроме этой очевидной красоты, ничего больше не нужно для жизни, и Канделарии стало грустно, потому что в себе она такой красоты не чувствовала. Но она знала, что не повторит свою ошибку и не будет ни у кого спрашивать, красивая она или нет, памятуя слова Габи: «Если позволишь кому-то другому решать, кто ты и какая, потом не сможешь это решать сама». Возможно, ей достаточно будет способности ценить красоту: возможно, тот, кто наделен выдающейся красотой, неспособен увидеть ее вне себя, потому что привык восхищаться собственным видом; возможно, в жизни важнее понимать прекрасное, а не обладать им, подумала Канделария. Во всяком случае, она научилась видеть красоту, а это уже чего-то стоило. Она догадывалась, что через несколько лет станет по-другому воспринимать вещи и, может быть, обнаружит красоту в самой себе. Она уже знала, что вещи меняются, но больше меняется то, как мы на них смотрим. Это только вопрос терпения и времени. Только вопрос умения так сосредоточить взгляд, чтобы увидеть по-настоящему важное.

Иногда растительный туннель пропадал, и они оказывались на открытой местности. Безграничное пространство вокруг начинало давить. Ослики шли друг за другом, не жалуясь; для них вся жизнь сводилась к одним и тем же дорогам. Что бы ни происходило, поводья всегда указывали им, куда идти. Их копыта глухо стучали по камням и хрустели палой листвой, копившейся тут с незапамятных времен. Часть пути у них над головой резвилась семья игрунок, пара туканов высунула огромные желтоватые клювы из ветвей лиственницы. Они единственные вызвали у Факундо реакцию:

— Поверить не могу, что тут водятся туканы!

— Их немного осталось, — сказал Сигифредо. — Людям нравится их ловить и морить скукой в клетках. Мы разрушаем все, что считаем красивым, и так разрушаем сами себя. Как будто красотой можно владеть…

Тут Канделария поняла, что у красоты есть и недостатки.

— Моя клетка не для того, о чем вы подумали, — смутился Факундо, увидев, как пристально смотрит на нее Сигифредо. — Вы видели в этих местах попугаев гуакамайо?

Канделария кашлянула. Кровь заструилась у нее по венам так быстро, что она почувствовала ее биение. Она догадывалась, что щеки уже покраснели. Она задержала дыхание в ожидании ответа, скрестив пальцы в надежде, что Факундо отреагирует спокойно.

— Полным-полно.

— А каких видов? — взволнованно спросил Факундо.

— Чего не знаю, того не знаю. Для меня эти твари все одинаковые.

Канделария с облегчением выдохнула воздух, застрявший в горле, и увидела, как Факундо улыбается. Сейчас это был самый счастливый человек на свете. Ей стало стыдно, потому что она знала: это счастье долго не продлится. Она уже знала, что радость от грусти порой отделяет одно-единственное мгновение. В одно мгновение навсегда затворяют дверь, делают первый шаг на путь без возврата, открывают письмо, в котором ничего не написано. В одно мгновение кровь вытекает из тела, останавливается дыхание, кренится дом. И людям, как жабам или голубым бабочкам, достаточно одного мгновения, чтобы скрыться в зарослях. В одно мгновение человек понимает, что того, что он ищет, не существует, или что оно не таково, как он ожидал, или что его нет там, где он его искал.

* * *

Шум моря указывал им, что путь близится к концу. Или, по крайней мере, так они думали, поскольку никто не знает наверняка, что такое конец пути. Как будто кто-то может указать точное место, где кончаются волны, или где умирает надежда, или где прекращается птичий полет. Как будто кто-то может провести черту там, где конец встречается с новым началом.

— Пуэрто-Артуро там, — сказал Сигифредо и указал вперед пальцем, длинным, как стрела. — Там, — сказал он еще раз, указывая туда, где начиналось поселение, непохожее на его собственное.

Однако для Факундо и Канделарии Пуэрто-Артуро значил не начало, а конец: конец путешествию, конец поискам, конец многим другим вещам, которые станут понятны только по прошествии лет, а возможно, и вовсе никогда. Конец — такое место, куда иногда прибываешь неожиданно.

— Там, — повторил проводник, видя, что они не двигаются с места, напуганные, как киты, выброшенные на берег и уставшие бороться, чтобы вернуться в воду. Или как животные в неволе, когда их только что освободили и они еще не могут понять, где кончаются прутья клетки и начинается новообретенная свобода.

Пляж был безлюден. Он казался частью непокоренной природы, осколком мира, предшествовавшего появлению людей. Создавалось ощущение, что он миллионы лет выглядел точно так же. И еще миллионы лет останется неизменным и будет так же чужд человеческих дел. Солнце медленно опускалось своим обычным путем, оставляя след из багряно-розовых облаков. Пеликаны клином летели к утесам, на которых будут ночевать. Канделария