Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

Все-таки солдатским ара не грозило вымирание. Канделарии стало ясно, что не надо верить всему, что другие принимают на веру без единого сомнения, что все нужно проверять, что люди часто повторяют новости как попугаи, ведь повторить проще, чем убедиться самому. Она пришла к выводу, что не весь мир обозначен на картах — есть еще неисследованные места, которых те, кто слепо верит картам, никогда не увидят. Задумавшись, она споткнулась о клетку и подумала, что та так и останется пустой, но совсем не по той причине, как вначале полагала Канделария.

Когда эйфория прошла, она поняла, что осталась в одиночестве, но теперь она знала, что каждый из нас одинок, хотя большинство об этом не подозревает. Она научилась этому у Габи; один раз она уже с этим справилась, справится и еще. Вихрь воспоминании закружил у нее в голове. А что, если Факундо не вернется? А если ее отца тут нет? Она сглотнула, сообразив, что скоро стемнеет, а ей негде ночевать. Она принялась грызть ногти, пока не выступила первая капелька крови.

До нее донеслись гитарные аккорды, но музыканта не было видно. На конце волнореза рыбачил какой-то человек, терпеливый и неподвижный, как камни, на которых стояли его ноги. Кто-то собрал обломки дерева, забытые морем на берегу, и сложил из них костер — оставалось только разжечь его. Откуда-то выбежала голодная собака и стала слизывать кровь, сочившуюся по ее коже. Мать заставила бы вымыть руки с содой, чтобы в палец не попала инфекция, и тогда Канделария подумала, а нельзя ли промыть ранку морской водой — настолько соленой, что она могла бы быть хорошей заменой соде. Собака побежала следом, когда она пошла опустить руки в соленую воду, но на берегу Канделарией овладел страх, и она передумала. И это еще несмотря на то, что вода была спокойная, хотя приближалась одна из таких безлунных ночей, когда море показывает свою ярость.

Остановившись на почтительном расстоянии от воды, Канделария вдруг заметила вдали едва различимую черную точку. Далекая точка на пляже могла оказаться чем угодно, даже Факундо, возвращавшимся без попугая, и отнюдь не из-за недостатка в них. Однако Канделария отвергла эту идею: что-то ей подсказывало — больше она его не увидит, по крайней мере, пока он не поймет, что делать со своими научными чаяниями ввиду последних событий. Канделария подошла чуть ближе к морю и увидела, что точка уже не просто точка, маячившая вдалеке, — теперь она перемещалась. Точка двигалась медленно, возможно, даже рассеянно. Но у нее уже вырисовывались руки и ноги, синхронно приближающиеся к ней, и в точке угадывался человек.

Собака, бродившая около Канделарии, похоже, тоже заметила точку, потому что остановилась, раскрыла ноздри и настороженно подняла уши. Канделария разглядывала собаку и пыталась понять, домашняя она или бродячая. У нее была спутанная шерсть, и вся она была такая тощая, что можно было пальцем пересчитать ребра. Канделария попыталась погладить собаку, но та, поджав хвост, нервно отступила в сторону далекой точки, которая почему-то привлекла внимание обеих.

Канделария посмотрела туда же, куда уставилась собака, и ее взгляд снова остановился на точке, которая теперь уже была мужским силуэтом. Она поняла это по походке, резкой и беззаботной одновременно. Когда силуэт еще приблизился, что-то в его движениях показалось ей знакомым, но она пока не могла как следует разглядеть лицо. Мужчина шел в ее сторону, а может, наоборот, это она, Канделария, шла навстречу пока безликому мужчине. Возможно, это был один из тех редких случаев, когда два человека оказываются в одном и том же месте по той простой причине, что искали друг друга. Будь у нее часы, они показывали бы тот неопределенный час, когда кончается день и начинается ночь, но при этом его нельзя с уверенностью назвать ни ночным, ни дневным. Час, когда свет убывает, а темнота прибывает. Был свет, и была тьма, но недостаточно ни того, ни другого.

Вдруг человек свистнул, и собака побежала к нему, яростно завиляв хвостом. Он снова свистнул, и на этот раз Канделария вздрогнула и покрылась гусиной кожей. Он свистел, как ее отец, когда подзывал донью Перпетую, хотя та никогда не откликалась на его зов. Свистел, как ее отец, когда бил в тамбурин, а остальные в такт хлопали в ладоши. Свистел, как ее отец, потому что этот человек, с которым она скоро столкнется, и был ее отец.

Канделария замедлила шаг, чтобы дать себе время успокоиться. Вся ее жизнь вдруг сосредоточилась в этом моменте. Исчезли море и пальмы. Собака, рыбак и далекий звук гитары тоже исчезли. И песчинки под ногами, и ветер, и запах селитры. Огонь, который скоро должен был загореться в сложенных кусках дерева, тоже исчез, даже не зажегшись.

Весь мир исчез. Остались только они двое, и скоро они встретятся. Посмотрят друг другу в лицо, коснутся рукой волос — и лица тоже, чтобы узнать, как ожидание изменило знакомые черты. Канделария думала обо всем том, что скажет ему. А может, не скажет ничего: у них еще будет время обменяться новостями. Она не знала, окликнуть его по имени или просто «папа», раскрыть объятия или ждать, пока он раскроет. Она провела руками по подолу, расправляя невидимые складки. Откинула волосы со лба и заправила за уши. Наметила улыбку, зная, что отец таял каждый раз, когда видел, как она улыбается.

Скоро между ними осталось так мало шагов, что она различала лицо отца во всех деталях. Волосы у него были растрепанные, длиннее, чем она помнила. Лицо уже несколько дней не видело бритвы. Он был без рубашки, так что она могла рассмотреть, как изменилось его тело. Он похудел, кожа стала темнее, и на ее фоне еще сильней выделялся блеск глаз, глаз цвета меда, кротких и диких одновременно. Он был босиком и с такой силой ступал на песок, что оставлял за собой глубокие ямки следов. Она узнала эту беспечность, которая была ей так хорошо знакома: тело шагает по земле, потому что иначе не получается, а разум витает в своем собственном, непроницаемом мире. Канделария пожалела, что на ней такие тесные дурацкие ботинки, и стоило ей об этом подумать, как пальцы на ногах запульсировали в знак протеста. Ступни горели от долгого заточения.

В шаге от отца она набрала воздуха в грудь, как будто, задержав дыхание, могла лучше сосредоточиться.