Человек, который любил детей - Кристина Стед

воскресеньям он совершал двадцатимильные прогулки, то здесь его охватывала слабость уже после десяти шагов. Но он не сдавался, ходил по Сингапуру, гулял в других городах или пробирался по джунглям, не издавая ни стона, избегая улиц и магазинов в европейских районах, общаясь с самыми бедными иммигрантами и коренными жителями, с теми, у кого не было крыши над головой, кто всю ночь бродил по улицам. Невзирая на предостережения, с наступлением ночи он ходил по самым злачным кварталам, смешиваясь с толпами смуглых людей, чьих лиц он не видел, а лишь догадывался, что они рядом, по блеску глаз, зубов или безделушек, сверкнувших в сиянии лампы, светящейся вывески над магазином или тусклой витрины, возможно, заросшей плесенью, какой-нибудь жалкой лавки.

Надена и Вань Ху немало тревожила эта привычка Сэма, и они не раз говорили, насколько это опасно, но он все равно выходил по ночам на темные улицы, шел в толпе, возвышаясь над маленькими людьми. Оберегаемый собственной глупостью, он разгуливал с непокрытой головой: искренне верил, что его изумительные золотистые волосы, которые редко можно встретить за пределами Фрисландии или Норвегии, защищают его, что эти наивные, как дети, люди принимают его почти что за бога. Когда Наден сравнил его с богом, он не усмотрел насмешки в его словах. Подумал, что бедному клерку-индийцу он и впрямь кажется богом. Ему известны их предрассудки (говорил он другим), и он знает, как легко почитание и любовь перерастают в благоговение.

– Я верю в себя, – спокойно объяснил Сэм, – верю в добродетель, и, как сказал старый грешник Торо: «Я не позволю, чтобы священный огонь угас в сокровенных глубинах моей души». Окружающие чувствуют этот священный огонь и понимают, что его обладатель священен, посему они никогда не причинят ему зла. Он благополучно ходит среди людей, которые слывут беспощадными дикарями, потому как они почитают то благое и добродетельное, что есть в человеке.

На все доводы, приводимые в противовес его странным речам, Сэм отвечал, что всегда возвращается целым и невредимым и что он отважился совершить путешествие к верховьям диких рек в глубинных уголках Малайи, где прежде не бывал ни один белый человек, и ему никто никогда не причинил зла, не выказал ненависти. Только однажды в далеком Тренгану его освистал некий озорной мальчишка с гадким крысиным лицом. Однако в Кемамане и других районах местные жители встречали его дружелюбно и следовали за ним по пятам. Женщины поначалу смеялись, смущались, а потом стали восхвалять его, восхищаясь его светлыми волосами и белыми худыми ногами, насколько он мог судить. В некоторых из этих селений улицы почти такие же, как закоулки в тихих городках на юге США, где обитают негры. Там дома – жалкие хижины и лачуги с вкраплениями обшитых досками зданий – жмутся друг к другу, дороги не заасфальтированы, грунтовые, в колдобинах, а вместо телеграфных столбов – высокие пальмы, которые колышутся на ветру, частично заслоняя раскаленное голубое небо, слепящие тени и обжигающие огни на дороге. Но, в отличие от этих людей, негры-южане никогда не подружились бы с Сэмом. Его сердце переполняло синее море надежды, происходившей из его опыта общения с жизнерадостными, приветливыми коренными жителями. Он верил, что разным народам ничего не стоит подружиться. Для этого нужно лишь проявить добрую волю, какую имел он, и за полдня дело будет сделано.

За короткое время Сэм безумно полюбил Малайю, видя в ней великую страну, неразграбленную, девственную, невообразимую, изобилующую природными богатствами, благодаря которым ее душевный народ станет богатым и счастливым. Все, что требовалось, – это понимание и избавление от алчных людей. Он верил, что и сам оказывает большую помощь местным жителям тем, что пытается постичь их природу, изучить разные типы людей и выявить их недостатки. Он мог отличить коренных малайцев от новоприбывших из Индии, хайнаньцев от кантонцев, хокло от чаошаньцев и пытался завязать дружбу с представителями каждого из этих народов и многих других. Он ощущал себя своего рода Ливингстоном, исследующим, как он выражался, самые темные глубины неизведанного – человеческое сердце. Настанет день, когда с помощью подобных ему энтузиастов объединятся чистые души добродетельных энергичных землян, которые понимают таких людей, как, скажем, Вудро Вильсон, Франклин Д. Рузвельт и Рамсей Макдональд, Эптон Синклер, Николас Мюррей Батлер, Герберт Уэллс, и даже его самого, Сэмюэля Поллита, и тогда очень скоро во всем мире воцарится рай – «эпоха интернационала». Если б такое слияние великих душ произошло лет пятьсот назад, мир, по глубокому убеждению Сэма, был бы избавлен от горя, войн, ненависти, недопонимания, классовой борьбы, Гитлера и ростовщиков. Наступил бы Золотой век с шутками, весельем, приятными вечерами, театрами под открытым небом и нескончаемой вереницей ученых-натуралистов, которые бродили бы по земле, исследуя ее самые дальние уголки, и уже давно образовалась бы раса добросердечных благодушных людей. Разве его собственные дети не были счастливы, здоровы, непосредственны, правдолюбивы и изобретательны просто потому, что о них заботится такой отец, как он – справедливый, преданный, понимающий?

– От детей ваших были известия, сэр? – поинтересовался Вань Ху, на мгновение отвлекшись от своего занятия.

– Это чудо! – воскликнул Сэм. – Телепатия, Вань Ху. Ты прямо мои мысли прочел. – И он объяснил, какие размышления заставили его задуматься о детях. А потом снова стал рассказывать о них своему китайскому другу: – Я страдаю от жары, от высокой влажности и чуждости – не темнокожих людей, а белых, – но больше всего страдаю от того, что, когда просыпаюсь на рассвете в луже собственного пота до того, как колючий свет пронзает веки, я не могу их позвать, как делаю это дома. Не могу окликнуть свою темноглазую чернявенькую Эви, мою Леди-Малютку. Вань Ху, знаешь, что я делаю? Я кричу: «Осокиска, Осокиска, Осокиска!» (Это слово я придумал сам, оно напоминает мне о ней.) «Осокиска, иди сюда, причеши меня». И она спускается с кровати, тихо бурча себе по нос – это мне нравится больше всего, – и в своей длинной розовой ночной сорочке семенит в мою комнату. Говорит, надув губки: «Папа, оставь меня в покое. Я спать хочу». А я протягиваю к ней руку, и она подходит ко мне, запрыгивает на подушку, погружает нежные пальцы в мои волосы и принимается поглаживать мою голову. И боль, если она была, исчезает. Потом я зову старшую дочь, Луи, велю заварить чай. Она разумная, правда, у нее, пожалуй, слишком много проблем, но со временем она от этого поумнеет. Она заваривает чай, а я кличу сыновей – Эрни и близнецов, и мы, пересвистываясь, ходим