Человек, который любил детей - Кристина Стед

– Скажи мне, Ван Ху, зачем белому человеку лезть в тропики, пытаться узнать о здешних обитателях – людях, зверях, плесени?! – удрученно рассмеялся Сэм, рухнув в кресло. – Нам вовсе не надо забивать себе этим голову. Это должно занимать ум твоего чудесного народа.

– Однажды так и будет, сэр, – дружелюбно отвечал Вань Ху, зная, что это одна из любимых идей Сэма, ибо тот был очарован всем китайским: китайскими манерами, интеллектом, изысканностью, поразительным трудолюбием и способностью жить в испепеляющей жаре.

Наден, проводив своего белого босса, снова отправился домой. Он не желал работать внеурочно и без всякого сожаления покинул двух изгоев, оставив их беседовать вдвоем. Сэм не работал в местном правительственном учреждении, а песенка Вань Ху, по сути, уже была спета, хоть он и являлся госслужащим. Наден знал о его финансовом положении, которое с каждой минутой лишь ухудшалось. Мало того, что Вань Ху по его просьбе выдали жалование за многие месяцы вперед, он еще и назанимал денег у ростовщиков на сумму в тысячу стрейтсдолларов[68]. В ведомстве все об этом знали и перешептывались о том, что Вань Ху залез в государственную казну. Вопрос состоял не в том, кто первый донесет на Вань Ху (на него уже давно донесли), а долго ли ростовщик-патан будет ждать погашения долга.

По мнению Сэма, расточительство было единственной плохой чертой в характере его благородного Вань Ху.

– Жена Надена такая милая маленькая женщина, и малыш у него тоже очень милый, – тихо произнес Сэм и рассмеялся. – Я спросил у него, нравится ли ему быть темнокожим, и он сказал: «Да».

– Очевидно, так и есть, сэр, – улыбнулся Вань Ху. – Налить вам чаю, сэр? Вид у вас изнуренный.

– Устал до изнеможения, Вань Ху, до изнеможения, – подтвердил Сэм. – Кто-нибудь звонил?

– Полковник Уиллетс, сэр. Просил, чтобы вы немедленно пришли к нему в отель, – сообщил секретарь таким тоном, как будто говорил о чем-то несущественном.

– О боже! Теперь я еще и мальчик на побегушках, должен мчаться к нему в отель по первому зову, когда он чем-то недоволен. В тропиках белый человек деградирует с каждым днем.

Вань Ху хранил сочувственное молчание.

– Он еще что-нибудь сказал?

– Спросил, когда вы намерены выступить на собрании. Судя по голосу, он был рассержен, сэр. Сказал, что прежде нужно было спросить у него и что, по его мнению, это компрометирующая тема.

– Полагаю, тема тред-юнионизма – табу.

– Он считает, что американцу не пристало об этом говорить, сэр.

– Старый козел завидует, вот и все, – заявил Сэм. – Меня попросили выступить, потому что я хороший оратор. – Спустя некоторое время он смягчился и задабривающим тоном сказал Вань Ху: – Весь интерес полковника Уиллетса заключается лишь в том, чтобы полебезить перед английскими чиновниками, посетить воскресную службу у губернатора, куда пускают по специальным приглашениям, да выпить виски на приемах в отеле «Раффлз» или леди Модор. Разве у кого-то возникнет мысль, что его интересует ИМКА? Он лишь сидит да отпускает шуточки в духе фашизма: надеюсь, плавильный котел наконец-то расплавится, но меня не зальет. За четыре месяца, что он здесь, он лишь научился обращаться с грумами «по-английски». Разве руководство ИМКА могло бы предположить, что он заинтересован в распространении знаний человечества?

– Это его не интересует. Он сказал, что является главой экспедиции.

– Главой экспедиции он сам себя назначил,– взорвался Сэм.– Мы все здесь на равных. Диктаторы среди ученых и мыслящих людей! И с сиротским приютом тоже… все потому, что я написал статью для «Стрейтс таймс»[69], и потому, что он думал, будто я пытался не заплатить за место в автомобиле, когда летел в Куала-Лумпур. Словом, мой друг, он просто настроен против меня. Я представляю молодое поколение госслужащих, а он – геронтократию на последнем издыхании. Старый интриган! Постыдился бы! С последней почтой отправил в Вашингтон письмо обо мне. Ох, Вань Ху, как же я устал! Не люблю жаловаться, но боль не отпускает меня почти целый день. И еще у меня жуткая бессонница. Не понимаю, как другие выживают, ведь я-то обхожусь без спиртного, чтобы не травить свой организм.

– Сэр, так мне позвонить полковнику Уиллетсу или подождать до утра?

Сэм думал о предстоящей ночи. Он рухнет на свежую подушку и сразу начнет потеть, обливаться потом. Промокнут и подушка, и постель, и пижама. Ставни, прохладный пол, открытые веранды, ванны, смена одежды дважды в день не препятствовали обильному потоотделению, не спасали от жары. Он задремлет, а потом проснется. Так и будет дремать и постоянно просыпаться, испытывая страх, чувствуя, как сердце разверзается и ныряет в некую небольшую, но бездонную яму, а голова наливается свинцом. Если это произойдет под утро, он попросит мальчика-слугу принести чай и попробует медленно подняться, стараясь удержаться на ногах и удержать на плечах голову. Чай на время принесет облегчение, он опять пропотеет, приляжет еще на полчаса, надеясь, что голова не разболится и головная боль не будет мучить до четырех часов дня, когда подует легкий ветерок, или до самого вечера.

Вань Ху, не получив ответа от Сэма, предоставил его самому себе и продолжал четким почерком переписывать стенографический отчет. От усталости кожа на его смуглом мясистом лице одрябла. Несколько раз он делал паузу и, положив на стол ручку, бросал взгляд на Сэма Поллита, словно с намерением завести с ним разговор о чем-то личном, но, увидев его бледные запавшие щеки и вялые губы – первые признаки переутомления после долгого трудного дня, снова молча брался за ручку и продолжал писать.

Сэм приехал в Британскую Малайю несколько месяцев назад. Образ жизни здешних белых иностранцев его шокировал, и он дал себе слово не уподобляться им. Решил, что будет ежедневно совершать прогулки, ходить всюду, куда только можно, постигать характер местного населения, его обычаи и традиции, общаться с темнокожими людьми в диковинных одеяниях как с братьями и никогда не брать в рот спиртного. Потягивая ледяную воду, он боролся с сонливостью в часы сиесты, пытался записывать свои впечатления и сочинять статьи для газет у себя на родине (он восхищался профессией журналиста, считая, что журналисты несут в мир просвещение). В пять-шесть часов он возвращался домой, принимал душ, потом, обмотав вокруг пояса банное полотенце, а то и просто прикрыв пах какой-нибудь тряпкой, садился и делал записи в дневнике или отвечал на письма. Но в этом климате любая деятельность обременительна для организма, даже писать и говорить трудно. Если дома, на родине, по