Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

— Я? — переспросила девушка и замолчала, словно вспоминая, куда же она и в самом деле едет. — Я еду в Дана-Ату, апа.

— Выходит, ты едешь еще дальше. А что, если этот поезд проедет Борантау и не остановится? — встревожилась старушка.

— Не бойтесь, апа, поможем вам, — засмеялась незнакомая девушка.

С этими словами она подняла хурджуны Хадиши и проводила ее в свое купе. Там они уселись друг против друга. В окно вагона видны были седоголовые горы, которые летели рядом с поездом. Эти горы, подпирающие собой небесную твердь, эти облака кудрявые, что отдыхали на лоне гор, — все казалось девушке дорогим сном, пророческим, близким, но призрачным, как лунный отблеск.

Почему близким? Она и сама не знала. Искала она во сне мать, которая ходила у подножия таких точно гор, собирая серебряные цветы с тонким звоном. Но так слаб этот звон цветочный и так обманчиво эхо. Да туман парчовый нежно и настойчиво обволакивает тело, подвенечным платьем льнет, фатой глаза закрывает. А горы молчат. И скалы молчат. Великая загадка. Эти ли горы постоянно снились? Или они тоже мираж? Но и во сне была железная дорога, помнит она, что заплакала, проснувшись от резкого и тоскливого, как голос судьбы, вскрика паровоза. И мать несла ее на спине. Это она помнит. Потом она снова уснула, и дальше память молчит. И горы молчат. И скалы молчат. Больше она не видела мамочки, ласковой, доброй, хорошей, своей. И немало лет прошло с тех пор…

— Есть у тебя, милая, мать, отец? — спросила Хадиша.

— Не знаю. — В смущенной, слабой улыбке дрогнули губы.

«Не знает? В своем ли она уме?» — всполошилась про себя Хадиша.

— Как это не знаешь? — спросила вслух. — Откуда же едешь? Дом-то есть у тебя?

Опустив глаза, девушка водила пальцем по стеклу окна. Только теперь заметила Хадиша, что глаза девушки, такие чистые и красивые, были полны непролившихся слез. «Ай-ай, глупая старуха, нет бы спокойно сидеть, а я разбередила чужую рану».

— Я росла в детдоме, апа, — наконец выговорила девушка.

— Э, бедная ты моя! — сказала Хадиша, уже не думая, что может обидеть попутчицу неуместной жалостью. Но она тут же упрямо вскинула подбородок. — Из какого же ты детдома?

— Я была во многих, апа. Воспитывалась в Дана-Ате и в Жасылкенте, была и в Мауэли. Во многих…

Хадиша пристально посмотрела на девушку, словно увидела ее только сейчас.

— А как тебя зовут?

Девушка замялась, точно не хотела отвечать на вопрос попутчицы, брови ее поднялись, но, не желая оставлять без ответа вопрос старого человека, она тихо сказала:

— Валя.

— Брось! Какой дурак назвал тебя Бале! Это же беда по-нашему.

— Да не Бале, бабушка, а Валя, — засмеялась девушка.

— Видно, в детдоме дали тебе русское имя. Но твои-то родители дали тебе, конечно, казахское имя.

Эта бесцеремонная старуха в вельветовом чапане стала вызывать неприязнь у Вали. «Экая бестактная старуха! Коли попала в поезд с моей помощью, то и сиди спокойно. Нечего лезть со своими расспросами».

А Хадиша все смотрела и смотрела на девушку, пристально, озабоченно, с сочувствием непонятным. Вале это не понравилось, и она стала глядеть в окно. Этот реликтовый образец феодально-байской старухи вместе с ее разговорами и белоснежным тюрбаном раздражал ее, и девушка подумала: «В своем ли она уме?»

Наконец Валя не выдержала настойчивого взгляда старухи и, встав с места, подошла к противоположному окну вагона. Там она стояла, прижавшись лбом к стеклу, такому прохладному и успокаивающему. Но сердце снова вскинулось, когда за окном белым светом вспыхнула Ала-Тау. Поезд с огромной скоростью, свистя, грохоча, летел под уклон. Здесь стояла гора Шакпак-Тау, провожая спешащих куда-то людей. Хадиша достала из кармана папиросы и тоже встала в проходе. Вынув спички, она прикурила и сунула сгоревшую спичку в коробок. «Старуха, а еще курит», — с неодобрением отметила Валя.

Хадиша взяла девушку за плечо и повернула к себе лицом.

— Эй, Бале!

— Не Бале, а Валя!

— Аллах с тобой, будь Уаля! Ты, поди, осуждаешь меня? Думаешь: вот еще курящая старуха, а сама с кундуком на голове… Эта дурная привычка пристала ко мне с герман-войны. Скоро будет Борантау. У нас в Ожете живет старуха Зубайда. Когда-то она сдала дочку в детдом. Вот я и думаю все: не ты ли это будешь? Правда, звали ее по-другому. Да… по-другому.

— Я не знаю своего настоящего имени! Валей меня назвали в детдоме! — звенящим голосом крикнула девушка. Губы ее запрыгали. — Зубайда, Зубайда… Нет! Я никогда не слышала этого имени!

— Несчастная мать отвезла малютку в Дана-Ату и сдала там в детдом. Потом искала дочь, но детей перевели в другой город, и следы каким-то образом затерялись. С тех пор не высыхают глаза Зубайды от слез. Если жива ее дочь, то стала, наверно, такой же большой, как ты.

— А ваш аул где находится?

— Наш Ожет лежит у подножия вон той горы. Ровно десять километров от Борантау. И похожа ты вроде, и не так чтобы похожа на Зубайду! О создатель!

«Боже мой! Боже мой! Хоть бы правдой оказались ее слова! Боже мой, я боюсь, боюсь…» — беззвучно плакало сердце девушки.

— Эй, Уалия! Я все больше сходства нахожу между вами, — вдруг ясным голосом сказала Хадиша, словно терпкий табачный дым прочистил ей горло. — Да, напрягла я память и увидела вдруг Зубайду молодой, смуглой, круглолицей, совсем как ты. Ох, время! Сейчас она стала черной, ворчливой старухой. Запиши-ка мне на всякий случай свой адрес. Зубайда сама отыщет тебя, без всякого сомнения. Может, ты и окажешься ее пропавшей дочерью. Вот только дочь ее звали по-другому…

Девушка снова посмотрела в сторону гор. Какие они знакомые! Или она не видела их никогда и придумала красивый и несбыточный сон? А мать ее ушла, не оставив никакой приметы. Может, в тоске по ее ласке придумала, что лицо ее было закрыто белой шалью. Словно в таинственной маске прошла она через тихие сны. А во сне горы были и повыше, чем эти.

— Апа, я поеду в Ожет вместе с вами, — сказала решительно Валя.

Хадиша удивленно смотрела на странную свою попутчицу, веря и не веря в ее решение.

— О аллах, истосковалось сердечко твое! — сказала она наконец.

Они сошли на Борантауском разъезде. Никакой попутной подводы они не нашли, несмотря на поиски.

— Апа, десять километров — это же сущие пустяки, — сказала Валя. — Дойдем и пешком. Давайте сюда ваши хурджуны.

— Айналайын, и тебя всегда поддерживала надежда. Много лет прошло со дня войны, не вернулся и