Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

Парень прокричал в ответ что-то непонятное. Мы не могли расслышать его из-за рева воды.

— Как? Как ты сказал?

Джигит привстал на стременах, приставил рупором ко рту ладони и закричал. Но мы снова ничего не поняли. Тогда он помахал нам рукой, повернул коня и умчался на восток.

А мы двинулись на запад. Стало совсем темно. Заползал в сердце липкий, противный страх. Но впереди засветилась вдруг яркая звездочка. На душе стало светлей и покойней. Мы шли прямо к ней. Одно было нехорошо: мы так и не узнали, как зовут юного всадника на гнедом коне, который явился к нам, как витязь из сказки. «А не Медетхан ли то был?» — подумал я. Отныне за Коксаем я должен буду искать не только Медетхана, но и этого джигита.

ИНТЕРНАТСКИЙ ХЛЕБ

Хлеб. Его никогда не хватало Альтаю. Был он смуглым мальчуганом с тонкой детской шеей, на которой большим колючим шаром сидела толстогубая голова с запавшими глазами. Вялый, ленивый, постоянно думающий о еде, он отставал в занятиях. Мальчик использовал малейшую возможность, чтобы стать дежурным по столовой. Обязанности дежурного заключались прежде всего в том, чтобы без конца таскать воду из мутной реки двумя тяжелыми ведрами. Огромный котел, в котором готовили на сто ребят, казался бездонным. А ведь нужно было таскать воду и для мытья посуды. Речка бежала совсем рядом с интернатом, и вода в ней всегда была мутной, как интернатский чай. Рядом-то рядом, а каково было таскать тяжеленные ведра, от которых отрывались тонкие руки, ныли плечи и болел неокрепший позвоночник…

Перетаскав множество ведер воды, дежурный принимается чистить картофель. Потом он обходит длинные столы, расставляя алюминиевые миски, гнутые-перегнутые, и такие же ложки, большие, закрученные, как штопор. Они сиротливо звенят, падая на стол. Пахнет кислым, сырым хлебом. Тонкие черные ломти ложатся возле каждого прибора. Глотая обильную слюну, дежурный справляется и с этим великим соблазном. Да и как не справиться с искушением, если за Альтаем неотступно следует воспитатель или такая важная особа, как сам повар. И все же было у мальчика сто способов отвести глаза неусыпных, грозных стражей и набить рот восхитительным липким хлебом. С подозрением поглядывает на его круглые щеки строгий воспитатель. Альтай смотрит на него такими невинными, такими чистыми глазами, что педагог укрепляется в подозрениях, хотя и не может ничего доказать.

В полдень прибывает из школы голодная орда. Пронзительные вопли могут напугать самого смелого батыра. Альтай у двери мужественно отбивает первую атаку и кричит повелительно:

— Эй, вы! Не притесь толпой! По одному проходите, лешие!

Но проходит конец упоительному дежурству, и Альтай чувствует себя опустошенным, как после большого праздника. Что ему нормированная пайка хлеба? Какая-то осьмушка?! Ворчит и ворчит Альтай, а уроки, как назло, тянутся медленно-медленно. Иногда он, не выдержав, сбегал с последнего урока. По дороге заскакивал в драматический театр, узнавал, какой там идет спектакль и какими будут контрамарки. Вернувшись в интернат, он выклянчивал на кухне картофелину и вырезал из нее печать. Затем выстригал из картонной обложки учебника много квадратиков, ставил на них чернильно-картофельную печать — и контрамарки готовы. Это уже солидный капитал, так как на них можно выменивать хлеб у ребят. Завзятых театралов в интернате немало. Слава богу, есть такие, которые готовы остаться голодными, лишь бы не пропустить «Кыз-Жибек» или «Кобланды». Работников театра очень удивляет то обстоятельство, что после каждого спектакля у них остается великое множество контрамарок.

Но театралы тоже люди. После представления их желудки начинают свирепо ворчать от голода.

— Во сне забывается всякий голод, — авторитетно заявляет карачаевец Хасбулат.

— Тогда перестаньте шуметь. Спать будем, — с некоторым недоверием говорят ребята.

Голод грызет их внутренности. Но усталость берет свое, и дети засыпают. В каждой комнате живет по десять ребят. Это дети одного возраста — военных лет. Интернат для них открылся в области сразу после войны.

Когда все засыпают, Альтай, укрывшись с головой, начинает одинокое, невеселое пиршество. Он ест хлеб. Он сосет вкусную клейкую мякоть, старается тише чавкать, чтобы соседи не услышали. По опыту мальчик знает, что не сможет уснуть, пока не съест контрамарочный хлеб до самой последней крошки.

Но однажды он попался. О том, что Альтай ночами тайком ест хлеб, узнал мальчик по имени Сэттигул.

— Полундра! — дико завопил он, и тут же проснулась и повскакивала с коек грозная и дружная братия.

— Чо? Чо случилось?

— Альтай мандру жрет!

— Хлеб?!

Сон улетел, едва было произнесено магическое слово — «хлеб». Казалось, после долгой и темной ночи все вокруг озарилось дивным светом. Хлеб! Нет слова лучше. Оно греет лучше всякого огня. Оно ласкает лучше всяких поцелуев. Хлеб? А где же он, хлеб-то?! Когда говорят «хлеб», кажется, это мать приехала из далекого аула, привезла с собой мешочек толокна и несколько лепешек. Но так редко приезжает мать! А толокно в горле застревает, когда вспомнишь, что оно вырвано изо ртов твоих братишек и сестричек в ауле.

Сэттигул бросился вперед и сорвал одеяло с Альтая.

Тот злобно и трусливо сверкал глазами, скалился.

— Ты! Дай и нам! Слышишь?! — крикнул Сэттигул.

Остальные молча ждали. Но было ясно, что все они на стороне Сэттигула.

— Я вам не должен! Свой ем! — взвизгнул Альтай.

— Нет, это наш хлеб, — твердо сказал Сэттигул.

— Верни контрамарку, тогда дам, — не сдавался Альтай, внутренне торжествуя.

— У тебя все контрамарки фальшивые. За это тебя следует отдать под суд. Скажешь, нет такого закона? — спросил Сэттигул.

— А почему тогда ходишь всегда в театр по моим контрамаркам? Значит, и тебя надо судить, — вызверился Альтай. — Умру, но и тебе не остаться в живых!

Ребята молчали. Было нарушено обязательное условие интернатского братства. Альтай знал об этом и чувствовал свою большую вину.

— Не осталось совсем хлеба, — кислым голосом сказал он. — Я что? Я дал бы, не жалко. Я не такой, я всегда поделюсь.

— Ну, хватит нам зубы заговаривать! Ишь ты, «не осталось»! Давай сюда. Ребята, откройте его чемодан! — зло приказал Сэттигул.

На фанерном сундучке Альтая висел большой замчище. Защищая свое имущество, Альтай устремился было под кровать, но здоровенный Сэттигул тут же швырнул его на место и уселся на грудь, зажав руки и ноги Альтая.

— Бандит, Кодар! Проклятие твоему деду! — бешено рвался Альтай. — Отпусти!

Ребята, помешанные на театре, и после спектаклей продолжали витать в мире героических образов. В невеселых стенах интерната жили Тулеген, Кобланды, Бекежан. Роль Кодара играл Сэттигул. Так его и привыкли называть.

— Замолчи же, паразит Карабай! — грозно орет Сэттигул, намекая на