Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

Зато тетушка Сусар ни на минуту не закрывала рот. Она говорила о том, как скучает по дочери своей Зинат, что стал ей часто сниться Абдибек, рассказывала, как вышла замуж Шарбан и увезла Медетхана. И тут принялись обе старухи вспоминать былое, Амрекула и Шарбан, моего отца и аул… Вспоминали до тех пор, пока обе не всплакнули. С болью говорили о том, что сыну Амрекула будет трудно в чужом ауле. Какой еще отчим ему достался?

Мамытбек украдкой показывает мне кожаный мешочек с альчиками, пытаясь выманить на улицу. Соблазн велик. Я не могу оторвать глаз от асыков, но и разговор старух хочется послушать. Сусар-апа, прежде чем начать ткать ковер, красит нитки в красный, зеленый, желтый, синий, черный цвета. Тогда она красит и альчики Мамытбека. Ах, какие они красивые! Когда настанет время возвращаться, Мамытбек обещает подарить мне целый мешочек бабок вместе с тяжеленной битой.

Когда стала меркнуть лампа, старухи вынуждены были закончить беседу. Сделали они это с большим сожалением. Прямо на сухую кукурузу постелили кошму и уложили нас с Мамытбеком…

После утреннего чая дедушка Нурали оседлал своего ишака, и они вместе с Арзы отправились в аил Шекер, надеясь найти там продукты. А мы с Мамытбеком пошли бродить вдоль Куркуреу-Су. Хоть весна и только что началась, на берегу уже поставили юрту. Над ней развевался черный лошадиный хвост, привязанный к шесту. В ответ на мой недоуменный взгляд Мамытбек коротко отрезал:

— Черная бумага.

Мы подошли к юрте и потихоньку заглянули внутрь. Опустив головы, сидели на кошме две женщины, одетые в траур, и тоскливо выпевали заплачки. Увидев нас, к порогу подошла девочка лет тринадцати-четырнадцати. Я думал, что она прогонит нас, но она, наоборот, как будто обрадовалась нашему приходу. На ней был изрядно потертый камзол из красного бархата с нашитыми серебряными монетами. Волосы заплетены в мелкие косички. На голове меховая шапка с пушистым пером совы. Взглянув на меня, она спросила у Мамытбека:

— А это кто?

— Это наш казахский родственник. Его зовут Барсхан, — по всем правилам представил меня Мамытбек.

— А меня зовут Чолпан, — серьезно сказала девочка.

А женщины все тоскуют, выводя горькие слова заплачек.

Только за юртой, в грозном реве буйной реки, не слышно плачущих голосов женщин. Река словно стремится заглушить голос горя, ревет и беснуется, бросая высоко вверх белую пену, прыгая с камня на камень. На берегу горбятся круглые камни. Мы уселись на нагретых солнцем камнях. Вершиной в небо упирается гордый Манас. На запад от него тянется цепочка гор. Это все Алатау.

— В какой стороне твой аил? — спросила Чолпан.

— Там. Аул далеко, — махнул я рукой в самый конец хребта. — О чем в юрте плачут женщины? — спросил я и почувствовал себя неловко.

Но Чолпан не удивилась.

— Бабушка и мама поют заплачки — прощальные песни. Пришла весть, что мой папа погиб на фронте. С тех пор они беспрерывно ноют «Карагул ботам». В давние времена у одного мергена был единственный сын. Он сшил сыну шубу из золотистых оленьих шкур. Однажды отправился охотник в горы за еликами[33], но день выдался неудачный. Пришлось ему возвращаться домой ни с чем. Подходит уж и вдруг видит — в высоких кураях спит елик. Прицелился мерген, выстрелил, а елик как закричит: «Апа!» — и замолк. Подошел мерген ближе, а это не елик, а сын его Карагул в той самой шубе. Оказывается, он шубу надел и пошел отца искать, но утомился, прилег отдохнуть, да и уснул… Заплакал горько мерген и сложил свою черную песню-прощание:

Бедное сердце отцовское плачет.

Думал я, елик по камешкам скачет.

Думал, на травке мать его спит…

Выстрел! И сын мой любимый убит.

Черные горы и черная степь…

Черное горе мешает мне петь.

Мой верблюжонок, мой Карагул!

В горькой траве ты навеки уснул…

О, зачем в эту шубу тебя я одел?

О, зачем на охоту идти захотел?

Или близкая кровь застилала глаза,

Или знал, что погаснет родная звезда?

Сам направил я смерть в твои тихие сны.

Кто утешит меня? Кто простит меня, сын?

Выстрел в сердце меня поразил наповал,

Гром и пламя, гроза и горный обвал.

Тихо все! Звуки умерли в небе.

Я пошел, чтобы сын мой не думал о хлебе.

Неудачен и тяжек был скорбный мой путь.

На пути моем страшном ты лег отдохнуть.

Ты в горах решил встретить родного отца,

Но не думал ты, сын, умереть от свинца.

Тяжко мне! Пожалей ты родного отца,

Встань, скажи, что приснился мне холод свинца,

Встань, скажи, что ружье до сих пор на стене,

Что не сына, оленя несу на спине…

Или небо огромное в юрту несу?

Кто так плачет тоскливо в дремучем лесу?

Кто так страшно кричит, что я сына убил?

Пожалей, Карагул!

Река металась и билась о камни. В лицо летели холодные брызги. Кажется, хочет крикнуть река: «Прекратите!»

Но потом, обессиленная и измученная, захваченная человеческим горем, пытается подхватить его песню, и воды быстрые уносят тоску далеко-далеко.

Послышался чей-то слабый крик. Оглянулись, а это Сусар-апа машет нам рукой. Мы слезли с камней и пошли домой. Чолпан долго смотрела нам вслед. Я подумал, что мы пообедаем и вернемся. Повернулся к ней и говорю:

— Мы скоро вернемся.

Но когда пришли домой, то увидели, что Арзы-апа уже уложилась и сидит на хурджунах, готовая в дорогу. Нурали-ата велел постелить себе одеяло на улице и лежит, отдыхает. Вернулись, оказывается, из Шекера.

— О Барсхан, родной мой, куда ты запропастился? — досадливо сказала Арзы.

— Твоя Арзы-апа торопится вернуться домой. Можно было и завтра утром выехать, а сегодня переночевать бы, — попросила тетушка Сусар.

— Ой-бу, Сусар! Да разве такое сейчас время, чтобы спокойно гостить? Завтра этому же Барсхану в школу идти. Мой старик на работе. Да и меня бригадир освободил на один только день. С таким трудом упросила. Никак нам нельзя задерживаться.

— Так ведь уже полдень, — возразил дедушка Нурали.

— Ничего страшного. До ночи, даст бог, и доберемся, — уперлась Арзы-апа.

Я не думал, что придется уезжать так скоро. Не хотелось мне расставаться с дедушкой Нурали, с Сусар-апой, с Мамытбеком. Я едва сдержал слезы. Тут я впервые увидел, как Мамытбек