Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

А теперь его хочет забрать этот усатый верзила. Сохрани, господи! Если я лишусь ишака, не будет жизни и моей матери. Ведь кайнага ни разу даже не посмотрел ей прямо в лицо, скажет ей немало резких и обидных слов. Каково ей будет?

А пучеглазый тем временем успел навьючить хурджун Арзы-апы на нашего серого и взял его под уздцы. Арзы-апа с жалобным криком вцепилась в полу его чекменя.

— Дай тебе аллах все радости жизни, скажи, что ты просто пошутил! Скажи, что просто решил нас напугать и посмеяться! Ты же пошутил? Дай бог не видеть тебе горя в жизни! Отпусти нас с миром! Зачем тебе обижать беззащитных и несчастных путников?

— Вы только поглядите, как она сладко и жалобно поет! «Несчастные, слабые…», а сама вырядилась, как прежде только байбише одевались. Это все называется контрабанда, поняли? На войне люди кровь за вас проливают, а ты, старуха, вырядилась и едешь на той. Так дело не пойдет! Я все ваши вещи должен сдать властям.

Пучеглазый всерьез вознамерился сесть на серого. Но тот забаловался, не стоит на месте, взбрыкивает и кружит. Пытаясь сесть, разбойник даже про ружье свое забыл. Лежит оно себе, где упало… А что, если?.. Внезапная мысль обожгла меня. Двумя прыжками достиг я ружья, схватил его и навел на верзилу.

— А ну! Слезай к чертовой матери! — грозно закричал я.

— Ой-бай! — замахала руками Арзы-апа. — Сорванец! Чтоб тебя! Ой-бай! Брось сейчас же! Беды не оберемся!

Но сама близко не подходит.

Пучеглазый смотрит на меня с интересом и посмеивается.

— Не стреляет ружьишко-то, — сказал он вдруг. — Капсюли отсырели, видать. Ночью в степи холодно было, а под утро роса выпала. Вон за той скалой только что застал я спящую козочку. Пригрелась красавица на солнышке. Я прицелился, спустил собачку, а ружье осечку дало. Я снова оттянул затвор — р-р-раз. Осечка. Я тогда другой патрон вставил. Осечка! Снова и снова — осечка. Тут уж я разозлился, подошел поближе да как запущу в нее ружьем. Козочка вскочила — и ну бежать, только стук пошел по камням. Досада меня взяла. Такое мясо упустил. Еду злой как черт, а тут вы попались. Нашу встречу сам бог послал. Эй, мальчик! Ты все-таки не шути с ружьем. Оно не стреляет, но все равно нельзя играть с оружием.

Но я продолжал целиться в него. Мушка так и пляшет между его выпученными глазами. Я понимаю, что у меня сильно дрожат руки. Трудно целить в человека. А тут еще Арзы-апа причитает:

— О-о-о, не успел родиться, а уж на чужую жизнь замахивается! Брось ружье! Брось, паскудник! Еще в чреве матери узрел ты смерть своего отца, теперь свою видеть хочешь? — И все всплескивает руками.

— Ладно, — сказал я и опустил ружье дулом вниз, но тут увидел на краю утеса нахохлившегося коршуна. Дай, думаю, хоть на нем сорву свою злость.

Вскинул ружье и, почти не целясь, нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Все вокруг окуталось едким дымом. Ничего не видать. Показалось, что обрушились горы в это глухое ущелье.

Оправившись от первого страха, я осторожно открыл глаза и увидел на земле распростертого грабителя. Сначала я подумал, что пуля попала в него, но в стороне на камне, распластав широкие крылья, издыхал коршун. Пучеглазый поднял голову. Лицо у него посерело, глаза растерянно мигают. Тихонечко поднялся на ноги. Осторожно ступая, пошел к своей белой ослице. С трудом вдел ногу в стремя, сделанное из пестрой волосяной веревки, и тяжело взгромоздился на животное. Медленным шагом направил он ослицу ко мне, молча протянул руку за ружьем, молча опустил его перед собой вниз дулом, молча погнал ослицу в воду и уехал, ни разу не обернувшись.

— О аруах! О тенгри! Семь лепешек, семь монет! Боги! Аруахи! — заголосила матушка Арзы, бросилась ко мне, сунула палец мне в рот и стала давить на нёбо.

Я стоял как истукан, совершенно разбитый, потеряв способность радоваться и печалиться. Вид мой очень напугал Арзы-апу.

— Бисмилла! Бисмилла! — приговаривала старушка. А всадник на белой ослице все удалялся и удалялся.

2

В сумерках мы доехали до Арчагула. Порасспрашивали встречных и отыскали дом Киргиз-аты. Опираясь на палку, стоял Киргиз-ата перед своим домом на бугорочке. Увидев нас, он спустился ниже. Не сразу узнал. Из дома выбежала пожилая женщина, бросилась к нам, принялась обнимать и даже всплакнула.

— Да буду я прахом у твоих ног! О, светоч мой, оставшийся от Мурата! О жеребенок, идущий по следам тулпара! — приговаривала она, целуя меня в щеки, в глаза, в лоб. Это когда узнала о том, кто есть я. Обняв бабушку Арзы, она ласково похлопывала ее по спине. Потом повернулась к согнутому временем белобородому старику, который почти не слышал и не видел, но стоял, весьма удивленный происходящим, закричала:

— О атеке! Неужели ты не узнал?! Родственница наша приехала! Сын Мурата приехал и тайеке из дома Мамута!

Старик протянул ко мне обе руки и, неловко ступая негнущимися ногами, пошел навстречу. Не обратив внимания на мое смущение, он прижал мою голову к костлявой своей груди и затрясся в беззвучных рыданиях. Худая его рука все гладила и гладила мои плечи, словно не веря, что это действительно я, а не видение, не мираж, не призрак. С тех пор, как умер отец, я не знал мужской ласки. Может, поэтому да еще от всех дорожных переживаний из горла моего вырвался какой-то сдавленный писк, и я зарыдал, зарывшись лицом в белую рубаху старца. Это была первая встреча со стариком, но мне никак не хотелось расставаться с ним, словно я увидел отца. Я давился слезами и не мог громко плакать. Слишком много было горя вокруг, слишком мало тепла. Об этом и о том, что без отца нас легко было обидеть. О том, как грубо кричал и обвинял во всех грехах мою мать сторож Кайракбай из-за того, что наша корова потравила колхозный клевер. Долгие, холодные зимние ночи вспомнил, когда трое детей Айши замирали от страха и тоски под одним одеялом, слушая разбойничий, волчий вой метели. Дрожали, прижавшись к матери. Сосед застрелил нашего щенка Куттаяка, сказав, что тот таскает яйца. Дед Салман, завидев меня, сразу начинает качать головой, приговаривая: «Эх, сирота, сирота!» В августе, когда возвращались с элеватора, все уехали вперед, и пришлось мне одному перебираться через глубокие темные саи и пугающие просторы степи, цепенея от страха. Как меня