Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

Ни одной живой души не видать кругом. Ни конного, ни пешего. В небе плавными кругами ходят черные орлы. Кроме этих царственных птиц, не видно ни пташек в небе, ни мышей в поле.

Дорога кремнистая, твердая. Весело бегут ишачки.

— По этой дороге уезжала из родного аула твоя старшая матушка, — сказала вдруг Арзы, уставшая от собственного молчания.

— Какая матушка?

— Старшая сестра твоего отца была отдана замуж за киргиза по имени Нурали. К нему мы и едем. Да будет ей пухом земля и видятся счастливые сны! Да-а. Отдали ее в чужой аул, а ей, видно, очень трудно было привыкнуть к обычаям другого народа. Тосковала и мучилась бедняжка. Киргизы переваливают горы на летние свои кочевья, и путь их проходит через перевал по узкой тропинке. Голову подымешь — над тобой мрачный утес навис. Вниз глянешь — бездна темная молчит. Всем известно, что говорят о таких дорогах таджики: «На такой тропе путник подобен слезе на реснице». Стоит коню сделать неверный шаг — и пропасть ринется навстречу несчастливой человеческой душе. Успеет ли сказать в предсмертной тоске человек: «Алла-гиакбар»? Страшные дороги в горах. И сказали киргизы:

«О коки, надо завязать глаза казахской келин».

Иначе могла голова закружиться, и упала бы она в пропасть. Вот чего видела в жизни твоя старшая матушка, мир праху ее. Прожила жизнь. Старик ее жив до сих пор. Он тебе зятем приходится, жезде, и ты, как приедешь, дерни его за ухо. Имеешь полное право, — добродушно пошутила бабушка, коротко рассмеявшись.

— Арзы-апа, почему уехал в эти места Медетхан? — решился я задать вопрос, который долго мучил меня.

Мать часто говаривала: «Брат твой Медетхан в киргизской стороне живет». — «Почему же он там? Почему не с нами?» — спрашивал я, но она только вздыхала в ответ. Иногда даже плакала.

Вот и матушка Арзы тяжело вздохнула:

— О бедный мальчик, от твоего вопроса родились нелегкие воспоминания…

Она помолчала, а потом тихо заговорила:

— Я уже рассказывала, что большую апу выдали замуж в эти края. Ее младший брат — твой отец Мурат, да будет радостна его душа в садах аллаха! Потом идет Амрекул… Ты же знаешь дядю Амрекула? Ну, да что это я говорю?! Ведь тебе в то время еще и года не было. И Медетхану тоже… м-да. Так вот, любил Амрекул ездить к сестре в гости. Иной раз на целое лето уезжает к киргизам на джайляу. Ездил он, ездил да раз украл девчонку Шарбан, дочь одного киргиза по имени Османалы. А девка-то, оказывается, была за другого просватана. Шум поднялся. Аллах свидетель, чуть не дошло до кровопролития между казахами и киргизами. С трудом все уладилось. «Я своей волей пришла. Не нужно из-за меня ссориться», — сказала девушка. Эти ее слова решили дело. Иначе никак не соглашался на мировую Османалы. А чем все это кончилось? Ай-ай-ай! И то сказать, красоты необыкновенной была девушка, без единого изъяна. Ох, и хороша была! В наших сердцах алым саксаульным огоньком зависть горела к ее красоте, жгла и не гасла эта зависть. Что там говорить. «Если достаток у тебя, родичи завидуют. Если нет у тебя, ничего не дадут». Мало было таких, кто бы не завидовал счастью Амрекула и Шарбан. Или чей-то недобрый глаз зло призвал, или язык ядовитый, но через год после вашего рождения умер твой дядя Амрекул. Если я не запамятовала, было это в осень 1933 года…

Никак не хотела верить в смерть мужа несчастная Шарбан. Иной раз даже казалось, что не совсем она в своем уме. Каждый день ходила она к старшему кайнаге[32] Сарсенбаю и горько и безутешно плакала.

«Покажи мне Амрекула, — просила она жалобно. — Хоть разочек покажи мне его. О-о, какое у тебя каменное сердце!»

И не выдержал Сарсенбай, все обычаи предков нарушил, разрыл могилу, потревожил кости несчастного Амрекула и показал покойного его красавице вдове. Говорят, сильно тронут был тлением труп, но один ус остался. Низко опустила голову Шарбан и отвернулась. Больше она любить не могла. Не прошло и года, как она стала требовать, чтобы ее отправили к родным. О казахи, мой бедный народ! Так о вас говорил великий Абай. Женщина по обычаю не должна покидать род мужа. Ее отдают за брата покойного. Вот и в тот раз хотели выдать ее за твоего отца Мурата. Попробовали, но ничего не получилось. Мать твоя уперлась. Сколько было слез и крика, аллах видит! Так и не согласилась Айша принять ее в свой дом, а теперь сама жалеет. Мужа не захотела делить с красавицей Шарбан, и никому не достался он. О Мирза-ага, да будет душа твоя радостна в садах аллаха! А-ах-х!

С шумом вылетела из придорожных кустов птичья стайка, низко пролетела над землей и села неподалеку. Заметив мое удивление, Арзы-апа сказала:

— Кеклики это. Милостью аллаха доехали мы и до Коксая.

Я ударил пятками своего скакуна, направляя к тому месту, где приземлились кеклики, но меня остановила Арзы:

— Брось, глупый! Разве их поймаешь, кекликов?

Как бы подтверждая ее слова, стая сорвалась с места, снова низко прошла над землей и скрылась с глаз. Тут я заметил, что мы спускаемся с горы в глубокую низину. Противоположная отвесная стена обрыва вся в складках и трещинах. Видно множество нор и пещер. С резким пронзительным криком носятся какие-то большие птицы. Со дна доносится глухой шум горной реки. Ослы оживились, заспешили к воде и не двинулись с места, пока не напились вволю. Черная ослица вздумала лукавить. Несмотря на то, что бока ее вздулись, как тугой барабан, она не отрывала морду от сладких струй, делая вид, что все еще не напилась.

— Эй, Барсхан! Поддай-ка этой притворщице! — велела матушка Арзы, ударив пятками в бока ленивой. — О, чтоб ты подохла, хы-хы!

Я размахнулся и со всей силой треснул черную по заду толстенной палкой. Она дернулась, перебежала речку вброд и вылезла на другом берегу.

Там мы спешились, размяли затекшие ноги, напились ледяной воды. Она бежала серебристой змейкой по дну глубокого ущелья, между громоздкими камнями, принесенными половодьем. Просто некуда было ступить из-за гладышей и замшелых валунов, между которыми буйно разрослись боярышник, плакучая ива, молочай…

Почки ивы набухли, как соски у коровы. Физически ощущалось, как рвется наружу новая жизнь, и если бы не журчание речки, казалось, можно было бы услышать мелодию зарождающейся жизни, какую-то неведомую тончайшую свирель, приветствующую ее восход. Это и есть