Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

Ключ от чемодана-сундука все не находится. Это не очень печалит ребят. Есть такие мастера, которые гвоздем любой замок откроют.

Ребята рты пораскрывали от удивления, словно их глазам предстал золотой саркофаг фараона, который века был скрыт от людей. Бывает же такое богатство! В раскрытом чемодане было много кусков хлеба, мешочек с пшеничным толокном, мешочек с жареной кукурузой, мешочек с куртом… Оцепенение прошло. Ребята ринулись было к этим сокровищам, но их остановил властный окрик Сэттигула:

— Стой, соблюдайте дисциплину! Мы не мародеры, а честные граждане! Мы должны законно конфисковать имущество скупого Карабая. Надо все разделить поровну.

Только начался дележ добычи, как дверь со скрипом отворилась и на пороге возник великан с грозно нахмуренными бровями, в наброшенной на плечи шинели. Суров и холоден его стальной взгляд. Он стоит неподвижно и прочно, как памятник правосудию.

— Что за шум? — рявкнул он.

Альтай не смеет жаловаться, знает свою вину. Молчат и ребята. Нельзя же чужие чемоданы потрошить. Не вынимая рук из карманов широчайших галифе, заведующий интернатом внимательно обследовал взглядом раскрытый чемодан. Брови его то поднимались удивленно, то снова грозно хмурились. Он немного помолчал и вдруг отрывисто приказал:

— Вон! Все на улицу! Живо!

Ребята испуганно бросились стайкой во двор. Там заведующий их построил.

— Смирно! — И он не спеша пошел к своему дому.

Уйти нельзя. Стоять по стойке «смирно» в полной темноте нелегко. Ребята стали ворчать на Сэттигула:

— Если бы не ты, мы бы спали себе спокойно.

— Эх вы, недотепы! Я же о вас думал, хотел как лучше. Это все жадюга Карабай виноват, а не я, — бурчал в ответ Сэттигул, ловко отведя гнев ребят на Альтая.

А тот чувствовал себя одиноким волком, попавшим в стадо разъяренных буйволов. На его счастье, вышел из дома заведующий интернатом. Ребята замерли, боясь шевельнуться. Лысина педагога сверкала, соперничая с полной луной. Неторопливо ступая, он подошел к строю.

— Ну что, проголодались? — спросил.

Все молчат. Потому что никто не знает, что может последовать за ответом.

— Не хотите говорить, а? Ну, тогда еще постойте. — И великан снова пошел к дому, ступая, как на прогулке.

— Агай! Агай! Подождите! — осипшим голосом закричал ему вслед Хасбулат, а потом повернулся к друзьям: — Почему вы молчите? Лучше прямо сказать, чем стоять здесь. Да, агай, мы проголодались.

— Есть хотим.

— Агай… Проголодались, — там и сям стали раздаваться робкие голоса.

Молча смотрел на них большой человек. Ребята не видели, что смягчились его глаза, но услышали, как потеплел голос великана, когда он сказал:

— Будет пир и у нас с вами. Да, это так… А теперь спать! Идите!

Ах, как хорошо! Просто очень даже здорово! Со всех ног ребята бросились в комнату и быстро залезли под одеяла. Они были рады скупой ласке, чувствовали себя одной семьей, братьями, а не сиротами. Сон пришел вместе с теплотой. Хорошо было на сердце. И в это время пошел по рядам Альтай, расталкивая товарищей.

— Возьми! — говорил он каждому, протягивая кусок хлеба, а тем, кому не хватило хлеба, давал курт или горсть толокна.

И снизошли на ребят покой и благополучие. Счастливо и ровно задышали под родной интернатской крышей десять ребят. В тихие сны пришел добрый великан с огромным мешком хлеба и стал оделять ребят. Вроде бы это Новый год. Прямо посреди столовой стоит высокая нарядная елка. На каждой веточке румянятся хлебцы. А Дедом Морозом был, конечно, их агай. Он ходит и вместо конфет раздает детям булки хлеба. Среди множества хлебов на одной из колючих веточек висит Альтай, всем на радость, себе на стыд…

Короткие зимние дни начинаются с куска черного хлеба в столовой. Ничего не изменилось. Сегодня дежурит не Альтай, потому настроение у него отвратительное. В дни, когда не удается подежурить, он обязательно должен заглянуть по дороге из школы в хлебный магазин. Там работает рыжая злая продавщица. Она сразу видит, что у Альтая нет карточек, и безжалостно гонит его прочь:

— Иди отсюда! Убирайся вон!

Вот и сегодня, возвращаясь из школы, он не может пройти мимо магазина. Нет, не выдержал Альтай и сам не знает, как очутился внутри. Войти-то вошел, да боится, как бы рыжая не заругалась. Он искоса наблюдает за ней. Только рыжая сегодня кажется доброй. Глаза какие-то особенные. Смеется звонко и весело. Смеется и не режет теплые буханки на скупые ломти, а прямо так и шлепает на прилавок. За деньги отпускает, не по карточкам. Уж не сошла ли она с ума? А в магазине полки ломятся от хлеба. Ах, какой запах!

— Да, теперь-то вы наедитесь вволю! Карточную систему отменили. Поздравляю вас с днем хлеба! — сказал заведующий.

Было это 16 декабря 1947 года.

* * *

Сейчас, по дороге на работу, я захожу иногда в хлебный магазин. Мне нечего в нем делать, я сыт не единым хлебом. Радость, гордая радость сжимает мне горло. Я хожу по огромному светлому магазину и смотрю без конца, смотрю ненасытно. Хлеб! Вот он здесь — халы плетеные с маком, казахские белые лепешки, сдобные булочки с изюмом, с джемом. Пышные белые булки, батоны, черный украинский хлеб, городской и саратовский, красносельский и московский — все здесь есть. А как тепло в магазине! Теплый хлебный запах стоит, как запах материнского молока. Каждый раз, когда я прохожу мимо этого магазина, я вспоминаю свой интернат. Альтай сейчас заведует районо, кандидат наук. Сэттигул — директор крупного совхоза. Что касается меня…

Часто вспоминаю, часто думаю: если бы не было интерната на берегу мутной речонки, если бы липкого хлеба не было, кем стали бы мы?! Кто знает…

Спасибо тебе, вскормивший нас хлеб интерната!

БЕЗЪЯЗЫКИЙ КОЛОКОЛ

Юрта чабана похожа на колокол, упавший с неба на полянку, окруженную тамариском.

Вокруг — поющий, колючий тростник. Колючки у него грозные, но когда движется воздух, нет растения более мелодичного, полного мягкой грусти. Особенно этой осенью.

На западе, в дымке, за туманным занавесом, виднеется гора Туйетау. Словно детское горе сдвинуло с места вековые камни. Пестро-серый удод носится, как мать, потерявшая ребенка. Перелетает с куста на куст сварливая сорока в монашеском одеянии. Всему живому, что обитает у порога великих песков, знакомы голоса, окружающие «колокол». Здесь и тонкое блеяние ягнят, и кашель овец, и грозный лай огромных собак, и властный окрик человека, и дребезжащий голос радио. Все знакомо.

А вот голос плачущего ребенка…

— Эй, убирайся прочь! Да что это она делает? В дом влезла, ребенка перепугала! — И пожилая женщина с