Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

Ребенок на руках Шынаркуль посинел от крика.

Старик Медеу, съежившись, сидел в стороне. Пальцы его раза два схватили воздух, пока нащупали кебиз — остроносую азиатскую калошу. Со злостью швырнул он калошей в борзую.

Но ребенок не переставал кричать.

— Подержи-ка его немного, — сказала старуха.

Старик неловкими руками взял младенца.

— Баю-бай-бай! — запел он, чувствуя радость, которую принес в его старое сердце младенец, и словно помолодел. — Бай-бай-бай! — Чабан стал играючи подбрасывать малыша.

— Сдурел, старый, — ворчливо сказала Шынаркуль. — Да никак ты решил, что это ягненок у тебя на руках. Не тряси его так сильно да не жми ручищами.

Уже два дня находился малыш у стариков. Два дня старик и старуха по очереди носят его на руках, не зная покоя. Плачет малыш. Все, что есть у них, дают они ребенку — молоко, айран, курт… Плачет малыш. Только когда достают из мешочка горсть леденцов, на время затихает.

Старый Медеу ушел к овцам, пробираясь между невысокими кустами. Хоть и был с отарой помощник, да не выдержал старик.

— Я-то думала, ты позабавишь бедного старика, а ты ему хлопот да седых волос прибавил, Серик, — сказала малышу старуха. — Брат старика благословил тебя и отдал нам на воспитание. Мой старик радовался, как ребенок, а ты вот ревешь, сердце нам надрываешь, никак не хочешь привыкнуть. Разве хорошо это, Серик? У того старика шесть внуков, а мы совсем одиноки… Жексембек, единственный сын мой, почему ты так рано покинул нас? Почему ты так поспешил на вечный покой? — вдруг запричитала старуха. — Хоть бы оставил нам в утешение внучка или внучку! Смолоду в землю ушел Жексембек…

Давно погиб Жексембек в степях под Сталинградом. Если бы воскрес он, то сказал бы: «Моя ли вина, апа, что лежу я в земле? Я ли не хотел вам подарить внука, который согрел бы вашу одинокую старость? Разве спросила моего согласия злая пуля, пущенная безжалостной рукой?»

Но могилы скованы молчанием, а чудес не бывает.

И Серику не понять тоски бабки Шынаркуль.

Изредка всхлипывая, открывая опухшие от слез глазенки, Серик погружается в сон, прижавшись к теплой груди старухи.

В старину игрой на кобызе утешали верблюдицу, потерявшую верблюжонка.

Из старых, потускневших глаз Шынаркуль брызнули слезы. Одна слезинка скатилась на нежное горлышко ребенка. Серик вздрогнул и крепко уснул.

Вечером приехал на гнедом коне старший брат старика Медеу.

Тамариск утонул в синеватой, сказочной мгле. Взбрехнула было собака, но Медеу строго прикрикнул на нее.

— Ой, да это никак ты, Сарыбай? Отчего так поздно? Уж не случилось ли чего? Все ли здоровы в ауле?

— Все хорошо. Как сами живете?

Малыш в доме, давно уже проснувшийся, перестал плакать.

— Выехал осмотреть лошадей да вот решил завернуть по пути, проведать.

— Очень хорошо, что приехал, очень даже хорошо. Сами мы никак не могли выбраться к вам, никак не удавалось.

— А что случилось?

Серик высвободил ручонку, выставил пальчик.

— Вот, вот, ата, ата… — залепетал он.

— Ишь ты, узнал, — сказала Шынаркуль.

— Не привыкает никак. Не признает нас — Медеу придержал стремя гнедого и подхватил под руку старшего брата.

Медеу, сняв тюбетей, поглаживал смуглой рукой щетку седых волос. Глаза его были полны тоски.

— Слушай, брат, брось этих овец. Ведь всю жизнь пасешь, сколько себя помнишь. Уж и во сне, наверное, ничего, кроме баранов, не видишь. Да и днем перед глазами всегда только они. Переезжай к нам, получай спокойно свою пенсию. А мальчика я пока беру с собой.

Совсем близко подошла и слушает их беседу любопытная ворона. Сорока стрекочет без умолку.

— Ладно, ладно, что делать, что делать, — Медеу тяжело поднялся. — Пусть будет так, добро, — сказал он.

Он помог брату с ребенком сесть в седло. Гнедой не спеши двинулся в путь.

— Когда приедет завфермой, то отдай ему заявление и передай отару, — повернулся брат.

— Будет, будет, — закивал Медеу.

— Ну, старуха, давай-ка собираться заранее. Увяжем кое-какое барахлишко.

— Куда же? К твоему брату в аул переедем?

— Да нет же, нет. На зимовку в пески поедем. Как и каждый год, в пески… Если завфермой машину пригонит, то будем готовы. Скоро уж должен приехать…

— Вечно у тебя, старого, какие-то выдумки.

— Ты не заметила, что Серик похож на нашего Жексембека?

— Жексембек тоже был плаксивым.

— Да. Был, был. Значит, этот шалун похож на него. Когда же привезет его Сарыбай?

У ПОРОГА

— Ты не узнал меня? Почему ты молчишь, Максут?

Он молчит. Стоит на пороге и молчит.

— Около трех десятков лет мы не виделись с тобой, Максут. Мне было всего двадцать восемь, когда ты ушел на фронт.

Он молчит.

— Постарела я, Максут. Да, я стала старухой. А ты совсем не изменился, все такой же, как и тридцать лет назад.

Он молчит.

— Ты до сих пор еще не узнал меня, Максут? Это же я, Хадиша! Я так ждала тебя, каждый день, каждый час. Если увидят нас теперь люди, то подумают, что ты мой сын. Может, тебя это пугает?

Он молчит.

— Что же ты стоишь на пороге, Максут? Проходи, это же твой дом.

Хадиша хотела взять Максута за руку и проводить его на тор — почетное место в доме, но ноги словно приросли к полу, стали чужими, свинцовыми, непослушными. Всего несколько шагов разделяло их, но легче было подняться на недоступный перевал, чем пройти эти метры. Свинец, расплавленный, тяжелый, медленно тек по ее жилам.

А Максут все стоит у порога.

— Хорошо, что ты вернулся, Максут, — говорит Хадиша, — нет у меня больше сил терпеть обиды от родича твоего Шалабая. Я в голос звала тебя, и ты услышал, пришел… Навестить отца приехала дочь Шалабая, которая в прошлом году убежала замуж. Ты эту девчонку не видел, она уже после войны родилась. В прошлом году выскочила замуж, сумасбродка. «Теперь лишь на похороны твои приеду!» — проклял ее было Шалабай, только зять-то оказался человеком хитрым. Залез в душу Шалабаю, заткнул ему глотку, будто камнем. Чтоб он подавился этим камнем, Шалабай! Ну да ладно, девка всегда отрезанный кус. Не то что Куляй, но и твоя дочь Жанар уехала в чужой аул, давно уж своей семьей живет. «Приезжай ко мне, живи с нами. Что ты все одна?» — уговаривает меня каждый раз. Я не соглашаюсь. Как же позволю я погаснуть очагу Максута? Буду жить здесь.

Ой, совсем рехнулась! Говорила об одном, да вон куда завернула. И не заметила. Началось-то все, говорю, с Куляй, дочки Шалабая. Приехала она в гости