Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

уже давно хватились пропажи, ищут. Мать всегда ему внушала: «Не бери и иголки чужой. Особенно сейчас, когда на каждой вещи чьи-нибудь слезы. Твой брат в самом пекле, и если ты возьмешь чужое, то ему станет плохо. Это дурная примета».

Как он мог забыть об этом?! Неужели из-за этих паршивых ботинок он предал брата?

Повернув коня, Ноян бросился догонять табор. Босоногий, оборванный, летел он по пыльной дороге. Жеребец запрядал ушами, всхрапнул и перешел на галоп. Кусты белого чия обтекали дорогу с двух сторон, как серебряная река. Взгляд его упал на горы. Эти грозные вершины словно преследовали его.

Догнав переднюю повозку, он забросил внутрь ботинки с ловкостью опытного кокпариста.

Глаза лохматого сверкнули остро и зло.

— Дяденька, отдай хомут! — взмолился Ноян, продолжая мчаться рядом с телегой. — Арба простаивает, отдай! Свеклу не успеют вывезти! Дяденька, отдай хомут!

— Дурак! — крикнул тот, хлопнув вожжами. — Чего боишься, дурак? Арба простаивает! Дурак! Трус!

Ноян заметил в фургоне черные волосы девочки-скрипачки. Слабыми ручонками она пыталась сбросить с телеги тяжелый хомут. Лохматый заметил это, перехватил вожжи в одну руку, а другой сильно толкнул девочку в глубину фургона. Потом он схватил длинный бич и замахнулся на мальчика. Бич щелкнул, как пистолетный выстрел. Гнедой отпрянул и понесся прочь. Ноян слетел с коня в густую пыль и остался лежать на дороге, задыхаясь от бешенства и бессилия. Злые слезы скатывались в пыль, оставляя черные точки. Пыль скрипела на зубах, заложила уши, забила глаза, пыль осела на сердце… Сквозь слипшиеся ресницы он видел бредущие в никуда караваны, трясущиеся руки матери, сидящей на пороге с щербатой чашкой воды. Босые ноги бегут по снегу. Где-то там школа. Вывозят свеклу молодые женщины-арбакеши, истосковавшиеся по любви. Они песни поют, словно рыдают. И на опустелом поле стоит неподвижная арба, похожая на их песню…

Только очи девочки, спрятавшиеся за ресницами, слабые руки ее и водопад волос… Только скрипки ее неутоленной и ломких пальцев… Не забыть!

ПЕСНЯ ЦИКАДЫ

О цикада, не плачь!

Нет любви без разлуки

Даже для звезд в небесах.

Кобаяси Исса

Хадиша наслаждалась. Струи горячего пота обильно орошали ее разрумянившееся лицо, шею. Спину. «Может, хватит? — нерешительно подумала она, поднимая крышку чайника. — Не до смерти же, в самом деле, кипяток хлебать!» Жаркий, ароматный пар ударил ей в нос, и Хадиша увидела на дне чайника красный чудесный настой. «Чай не масло, тошнить от него не будет», — решила она и наполнила пиалу. Миловидное лицо женщины стало сонным и добрым. Она достала огромный, как скатерть, белый платок и вытерла лицо. В открытую дверь передней впорхнул какой-то неслышный зов, заставивший Хадишу выглянуть на улицу. Вдоль арыка вился змеей вьюнок, придавленный зноем. Ржавой жестью с острыми, рваными краями громоздился чертополох. Листья яблонь были припорошены пылью. Ее вдруг охватило желание выйти в сад с влажной тряпкой и вытереть каждый листочек. С солнечной стороны яблоки уже начали румяниться. Шелковые султаны выбросили кукурузные початки. Опустили вниз широкие лица тонкошеие подсолнухи. Они кажутся измученными каторжанами, уснувшими стоя. Нахальные куры расклевывают оранжевые помидоры.

— О проклятая птица! — в сердцах сказала Хадиша. — Нет на вас погибели!

В этом году был богатый урожай помидоров. А много ли ей нужно одной? Она сказала было детям своего кайны Шалабая, чтобы они собрали созревшие овощи, но те отмахнулись:

— Зачем нам? Своего девать некуда!

— Сытость, — вздохнула Хадиша. — Дети разучились ценить хлеб.

Показалась улица незнакомой, чужой и странной. Ни души не видать. Рыжий кобель лежит в тени овчарни, высунув язык, и дышит, тяжело поводя боками. Даже неугомонные птицы, которые обычно наполняли воздух переливчатыми трелями и звонким щебетаньем, сейчас примолкли и сидят на ветвях деревьев безмолвные и неподвижные, словно нераспустившиеся почки, большие и сказочные. И только цикада трещит неумолчно из зарослей муравьиных джунглей, откуда-то из лопухов и полыни. Полдень еще не настал. Улица забылась, обессиленная зноем. Все навевало дремоту. Веки Хадиши отяжелели, обещая необычные сновидения. Тут же, рядом с дастарханом, прилегла Хадиша, подложив под голову бешмет, и сладко вздохнула. И вдруг в комнату снова ворвался зов. Она чуть приподняла голову и прислушалась.

— Фото! Фото! Сурет! — донеслось с улицы.

И на дремавшую улицу аула высыпали из домов люди. Аул лежал в стороне от районного центра, и каждый новый человек здесь вызывал интерес и жгучее любопытство. Как тут вытерпишь?!

— Провались ты со своими суретами! — с досадой проговорила Хадиша и снова опустила голову на сложенный бешмет, но тут же вспомнила, что в прошлый раз разъездной фотограф увеличил старую фотокарточку соседки Акшай, снятую еще в молодости.

«Совсем из ума выжила чертова баба! — заругалась про себя Хадиша. — Нынешней молодежи подражает и свой портрет рядом с карточкой старого Куракбаса на стенку повесила. Срам! Да еще вышитые полотенца набросила на рамки. Тоже мне, модница нашлась!»

Но сколько бы ни ругала Хадиша соседскую старуху Акшай, но все же встала с уютного ложа, не переставая, правда, вздыхать при этом. У нее и у самой было дело к бродячему фотографу, который все голосил на улице. Продолжая ворчать на старуху Акшай, Хадиша стала собираться. Она давно хотела увеличить старую карточку Максута, снятого в военной форме. Единственная фотография. А потом Максут пропал без вести. Ей все не удавалось вырваться в районный центр. Приезд «бродячего» фотографа, как она называла работника быткомбината по старой памяти, оказался кстати. Где уж ей бегать, как юной девчонке, когда скрипят и ноют колени и каждый шаг причиняет боль! А как ломит поясницу, кто бы знал! Говорят, это сказывается то время, когда обожженными ступнями мерила раскаленную землю, когда посиневшими ногами месила холодную глину, когда этими же многострадальными ногами часами стояла в ледяной воде, чтобы только напоить всходы свеклы. То время сказывается, военное… А вода была горная, студеная. А свекла была как дитя и заботы ждала от женщин.

«И чего я разворчалась? — подумала Хадиша. — Ищущему попадается спрашивающий. Лежу себе, посапываю, а он-то сам и явился».

Она откинула крышку старенького сундука и достала со дна картонку с наклеенной фотокарточкой Максута. Она была завернута в чистую тряпицу. Аккуратно развернув ее, Хадиша, щурясь, посмотрела на мужа. И показалось ей, безумной, что муж в этот миг переступил порог ее дома. Губы женщины стали пепельными. А перед ней стоял смуглый, плечистый джигит с открытым и высоким лбом, спокойными и умными глазами.

Это была еще довоенная карточка. Максут участвовал в боях