Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

— Ох, несчастная! Когда это вы успели сфотографироваться? — подбоченилась Акшай.

Хадиша села у весело журчавшего арыка, прислонившись к тонкому деревцу.

— А ты уж и не помнишь, Акшай? — сказала она наконец. — Мы же сразу после свадьбы специально ездили в район. Ты же раньше не раз видела эту карточку, и вдруг память отшибло, гляди-ка! Мы с Максутом не будем висеть на разных гвоздях, как вы с Куракбасом. Мы всегда были вместе! Всю жизнь!

Гордо сказала она эти слова. И голос был необычно молодым и звонким. А старая Акшай съежилась на глазах, стала маленькой и жалкой.

— Вот, дала увеличить, — продолжала Хадиша, бережно вытирая рукавом поверхность портрета. — На самом почетном месте будет висеть. Слава аллаху, вместе мы, вместе всегда… Эй, фотограф! — крикнула она вдруг. — Сделай мне еще одну такую же! Я хочу послать ее дочери в Тюлькубас. Карашо, да?

Акшай молчала. У ней не было никаких слов. Отворачиваясь, она презрительно выпятила губу. Люди медленно разошлись по домам.

И почему-то не переставая плакала цикада… там… в горькой… траве.

ЗОЛОТАЯ ЗАНОЗА

К полудню пригнал пастух стадо на ровный выпас. Коровы разбрелись, а сам он уселся под высоким колючим ченгелем.

С голого, мрачного утеса горы Бурул донесся резкий крик голодного орленка. Пастух лениво подумал, что надо бы залезть да поймать птенца, но тут же сказал себе с тоскливым безразличием, что охотник он никудышный даже и без беркута.

У ченгеля редкие узкие листья и колючки, светлые и злые. Пастух знал людей, похожих на ченгель. Сухие коробочки с семенами позванивают под ветром, оттого ченгель называют поющим тростником. Он совсем не дает тени.

Чтобы хоть как-то укрыться от палящего солнца, пастух скинул с плеч старенький бешмет и набросил на ченгель. Тень получилась скудной. Она едва прикрыла его темя с редкой порослью ломких старческих волос. Вся его жизнь была скудной на ласку. Пастух не заметил, как из-под ченгеля скользнула изумрудная ящерица и перебежала в заросли устели-поле. Шея ее быстро-быстро раздувалась и опадала. Хозяйка здешних мест была раздражена.

Ее при желании можно было легко представить не маленькой ящерицей, прячущейся в жухлой траве, а гигантским ящером, опасным и уродливым, родившимся среди других грозных чудовищ в густых папоротниковых лесах на заре жизни. Ящеру пришлось стать мелким пресмыкающимся, чтобы выжить.

— Выжить! — кричало все его дремучее существо.

— Выжить! — требовал неумолимый закон природы.

Что ж… и таких людей встречал пастух, тех, которые из людей превращались в пресмыкающихся, потому что все их студенистое нутро вопило от страха и было полно единственного и отчаянного желания — выжить!

А сейчас за пастухом следили века, и были у них глаза холодные, без век. Само время следило за человеком глазами ящерицы.

Скотник достал из холщовой торбы полбуханки хлеба и две посудины. Потом он расстелил мешок и разложил на нем свою провизию.

Ящерица не мигая смотрела на бутылки, которые сверкали острым отраженным светом. В одной был айран, в другой — водка.

Пастух вчера должен был получить деньги за свой нелегкий труд. За каждую корову ему платили в месяц по рублю. Конечно, сумма могла бы оказаться порядочной, если бы все платили аккуратно. Нет, он не станет возводить напраслину и зря чернить людей, большинство отдавали деньги вовремя. Люди понимали его трудную жизнь и не лишали его честного заработка.

Но были и забывшие аллаха, такие, как Катша. Даже если и были деньги в ее кармане, она говорила:

— Эй, трясучка! Потерпи до следующего базара, пока я не продам что-нибудь, лишь бы от тебя избавиться. Надоел!

После таких бесед пастух всегда с обидой решает бросить пасти частный скот и со следующей зимы взять колхозное стадо.

Он ловко сдернул с бутылки блестящую крышечку и до половины наполнил граненый стакан. Посидел.

Раньше горлышко этой самой заливали сургучом.

Рука его тряслась, словно лежала на рычаге заведенного трактора. Водка в стакане плескалась, как вода, растревоженная студеным осенним ветром. Заметив это, пастух прикрыл веки, запрокинул голову и влил в себя зелье.

Ящерица под устели-поле оперлась на передние лапы и вытянула шею, чтобы лучше видеть.

Вскоре стали забываться обиды на таких, как Катша.

Стадо, наевшееся по утреннему холодку, сейчас отдыхало. Пастух сидел размягченный, готовый простить весь мир, воспоминания ласково вели его по приятным тропам пережитого. Сладкое воспоминание коснулось его сердца. Было оно коротким, как и все сладостное в жизни. Казалось, давно сгорел в сердце тот миг беспечной юности, но нет, оказывается. Тлеет горячим угольком в чуть теплой золе. Настает момент, и разгорается уголек тем жарче, чем сильнее дохнет на него ветер прошлого.

Да-а-а, с тех пор прошло уж сорок лет. Одни покинули этот мир, другие пришли. Джигит, который некогда осмелился подсесть к дочери раскулаченного бая и спеть ей озорной куплет, стал теперь стариком с трясущимися руками. Но руки у него тряслись и в ту пору. Всю жизнь он помнит об этом, а если и забудет, то ему услужливо напомнят.

На одном из веселых, пьяных сборищ любителей бузы подошел он ко взрослой дочери раскулаченного бая и пропел:

            Расположен наш аул

            У гор Бурул.

            Он стоит поныне там,

            Наш гордый стан.

            Коли вправду к нам лежит

            Твоя душа,

            То не прячь от нас свой лик,

            О кудаша[36]!

Дорогая, брови — ласточке на зависть.

Горлышко белей бумаги, облаку на зависть…

Но девушка и не подумала остаться в долгу. Не из тех оказалась, что ищут нужное слово в кармане, словно нищий медную полушку. Со своей женге спела она ответ молодцу. Не запомнил ее песни пастух, только последняя строчка врезалась в память. «Юноша, ты лучше не трясись, не то всех своих вшей порастеряешь. А это тебе убыток», — жестоко спела она.

Ах, как тогда над ним смеялись! Багровые рожи! Козлиные бороды! Хохочущие рты!..

Этого не забыть. Если бы на глаза ему попалась щель, он сумел бы юркнуть в нее. Если бы черный казан с мутной бузой был глубоким, как колодец, он бы прыгнул туда. Не нашлось тогда человека, кто посочувствовал бы ему, поддержал, утешил. И он напился допьяна.

Покойная мать говаривала:

— Джумали, эй, Джумали, мой единственный, у аллаха выпрошенный! У тебя руки трясутся оттого, что в детстве ты часто колотил своего племянника Садыркула. А племянника бить нельзя. Так кого же ты винишь?

Клочок тени от бешмета давно передвинулся, открыв голову хозяина палящим