Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

вытирал глаза: обида переполняла его. Лейтенант не стал наказывать ни Худобина, пришедшего в батарею на смену погибшего Макухина, ни Чугункова, который, по мнению лейтенанта, дважды был виноват: во-первых, в том, что был в стельку пьян, и, во-вторых, налицо была попытка насилия немецкой гражданки, что категорически запрещалось и строго наказывалось.

— Ты знаешь, что за насилие над немецкой женщиной — расстрел? — подошел Званцов к Чуганкову. — Ты что — не читал или тебе не говорили?

Но Чугунков только мычал нечто непонятное и из-подо лба поглядывал на командира, зло сверкая зрачками.

Для Званцова этот пьяный солдат значил больше, чем заряжающий, а в последнее время и умелый наводчик. Он означал для него начало начал орудийного расчета сержанта Осташенкова. Чугунков и он, лейтенант, да еще пушка оставались последними хранившими дорогую память о Павле Александровиче, Коржикове, Макухине, лейтенанте Герасимове, не погибшие и прошедшие долгий путь от Воронежа до Эльбинга. За это время личный состав батареи сменился уже несколько раз, десятки артиллеристов полегли на своей и чужой земле.

Вместо наказания, даже в какой-то мере нарушая войсковой устав и дисциплину, Званцов тут же собрал личный состав батареи.

— Нельзя так, — обвел он глазами собравшихся артиллеристов. — Понимаете?

— А им можно было, немцам-то? — услышал он голос Худобина. — Сколько они перепортили, искалечили наших девок?

Собравшиеся одобрительно загудели. Напряжение нарастало. Праведный гнев подчиненных был понятен и близок лейтенанту, у него у самого вскипало сердце, когда видел уже на немецкой земле, как местные бауэры издевались над угнанными в Германию советскими людьми.

— Да, вы правы, — вдруг поднял он голову. — Немцы убивали мирных жителей? Насиловали наших женщин…

— Еще как!.. Тысячами!.. Живыми жгли! — хором отвечали артиллеристы.

— Вешали?

— Что спрашивать!..

— Насиловали?

— Не сосчитать!..

— И вы хотите делать тоже самое? — Званцов помолчал минуту, ожидая ответа, но его не последовало, солдаты опустили глаза, пожимали плечами. — Тогда чем же вы будете отличаться от немцев? — в голосе Званцова прозвучали железные нотки. — Но если для вас это чуждо, а это так и должно быть, то ведите себя не как завоеватели, а как полагается освободителям. … Что сказал товарищ Сталин? Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается… Вот о чем надо всегда помнить и не марать ни рук своих, ни чести своей!.. Немецкий народ создал великую культуру: Бетховен, Моцарт, Бах, Шуман… Правда, музыку этих композиторов я, живя в деревне, не слышал, у нас в Нагорном даже радиоточки еще не было… Но говорят, это великая музыка! — огляделся вокруг и увидел на полу и под столом разбросанные убегавшими хозяевами особняка книги, один из солдат, уловив взгляд комбата, быстро нагнулся и поднял одну из книжек, подал лейтенанту. — Ага! Вот с немецкой литературой я немножко знаком, — листал он книжку и досадовал, что в школе ленился изучать немецкий язык, но по портрету, который имелся на титульном листе, определил, что это сборник стихотворений Гете. — Я, к своему стыду, не могу прочитать, но кое-что знаю на память, послушайте…

Горные вершины

Спят во мгле ночной,

Тихие долины

Полны свежей мглой.

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

Званцов прочитал эти стихи наизусть, вдохновенно, с большим чувством… Солдаты расстроенные и удивленные, ибо всем им очень хотелось отдохнуть от трудных военных дорог, от смертей и ран, и вообще от войны, с восхищением смотрели на своего командира. И вдруг эту благостную тишину нарушил один из солдат, сидевший у стены и в тени лицо его было плохо видно.

— Я это стихотворение уже где-то слыхал…

Виктор несколько замешкался, даже покраснел, но быстро нашел, что ответить.

— Да, да, вполне возможно… Я помню эти строки из школьной программы… Это короткое стихотворение великого немецкого поэта Гете, а перевел их на русский язык великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов…. Видите, как в этом маленьком стихотворении переплелись две великие культуры… Но фашисты к этой культуре никакого отношения не имеют, это вы должны понять раз и навсегда!

— Так, а что ж они, — продолжал из своего угла плохо видимый солдат, — мы их что — по головке гладить должны?… Я слыхал, что фашисты даже «Войну и мир» Толстого жгли…

— Да, они бросали книги в костры, как в Средневековье… Вот этих мы и не будем гладить ни по головке, ни по спинке, а беспощадно бить, гнать в три шеи с их же, немецкой земли, чтобы они и свою, родную, землю не гадили,… Вот что я вам скажу!.. И тут другого мнения нет и быть не может! И мы это докажем своим ратным подвигом, когда начнем форсировать Одер, чтобы наконец-то забить осиновый кол в гроб гитлеризма… А вообще, — лейтенант глубоко вздохнул, сделал лицо серьезным, — есть специальный приказ насчет поведения бойцов Красной Армии на территории Германии… В нем ясно сказано: расстрел, в том числе и за изнасилование, — взглянул он через головы солдат на Чугункова, который, наконец, притих и теперь даже прятался за спины солдат. — Чугунков и Худобин находились на грани нарушения этого приказа… В дальнейшем малейшая попытка насилия будет строго караться… Это не мной придумано!.. Так что говорю наперед: не обессудьте…

Виктор стоял у распахнутого окна с отдернутой в сторону тюлевой занавеской. Ночь не была тихой, где-то натужно гудели автомашины, звякали о булыжную мостовую гусеницы танков, слышались голоса людей, родная русская речь, но, главное, этот чужой городок не сотрясали взрывы, не трещали пулеметные или автоматные очереди. С этой точки зрения ночь представлялась лейтенанту спокойной. Даже если бы где-нибудь ухали пушки, он все равно бы смог заснуть — привычка. Но сегодня Званцов долго не ложился в постель, его тревожило поведение подчиненных и, прежде всего, Чугункова. Впервые видел он его таким пьяным, неуправляемым.

Комната, в которой размещалась спальня, отведенная офицеру, была маленькой, но уютной. Виктор еще раз взглянул в окно, окинул ночной небосвод. Молодой раскосый месяц украдкой выглядывал из-за небольшого темного облачка, усыпая серебром его неровные края. Точь-в-точь такую картину он не раз видел в небе, находясь в Нагорном. Далеко родные места от мест чужих, но небо-то оно одно на всех и месяц для всех один. Так чего же враждовать? С этими мыслями философа он и лег в постель, широко зевнул и закрыл глаза.

Званцов начал уже засыпать, с ресниц уже осыпались то ли осколки, то ли фрагменты пестрых снов, как вдруг чуткий слух его уловил чьи-то мягкие, кошачьи шаги. Словно