Человек, который любил детей - Кристина Стед

жарко. Я уж не говорю про густые джунгли, где приходится прорубать себе дорогу. Перед тобой – великолепная приливная полоса с деревьями в четыре ряда – пятьдесят, сто, сто пятьдесят, двести футов самых разнообразных оттенков зеленой листвы на переплетенных ветвях, образующих тенистый свод, но у тебя нет сил, чтобы взять лодку и поплыть туда, – слишком жарко. (Такая полоса есть в проливе за Сингапуром.) Потом ты видишь изумительное море, но у тебя нет сил спуститься к нему – слишком жарко. Тебя приглашает на чай благородная дама, но ты не можешь заставить себя пойти к ней – слишком жарко. Ты пытаешься не злиться на какое-нибудь глупое тщеславное ничтожество, но не в силах сдерживать раздражение – слишком жарко. Потому что всюду СЛИШКОМ ЖАРКО. Зной иссушает тебя, и ты жухнешь так же, как под палящими лучами солнца увядают листья тыквы, что растет в Тохоге. Надеваешь чистую одежду, а она в считаные секунды теряет свежий вид, становится мокрой от пота еще до того, как успеваешь одеться. Человек постоянно потеет – за завтраком, за обедом, за ужином в восемь часов вечера.

Никуда не хочется идти, что-то смотреть, с кем-то общаться. В сознании и подсознании главенствует лишь одна мысль: «Скорей бы раздеться донага!» Ты отклоняешь приглашения на послеполуденный чай, потому что правила приличия не позволяют оголяться в доме человека, который тебя пригласил, а стоит выпить чаю, как он уже выходит из тебя, выступая на коже в виде пота. Ты не можешь пойти на обед или на ужин в ресторан или кафе, если в зале нет вентилятора, а если вентилятор там есть, у тебя схватывает поясницу. Вечером ты выходишь на прогулку, чтобы изучить множество интересных типов людей и их забавные манеры и привычки, – а они вполне благополучно обитают – варятся, тушатся – в своей инфернальной жаре, – и потеешь, потеешь, потеешь и в результате во время познавательной прогулки все, что удается изучить, это ЖАРУ.

За один день одежда на тебе приобретает дурной запах и плесневеет: шляпы и обувь как будто мхом обрастают, сумка шелушится, на футлярах от очков появляется белый налет, книги поражает грибок, пиджаки покрываются пятнами. От постели исходит зловоние векового пота (здесь век укладывается в одну неделю), подушка в полночь уже похожа на губку.

И ты подумай только, моя маленькая Джиллиан (да, я назову тебя так перед сонмом незримых свидетелей, поскольку видимых рядом нет), а всего-то нужно, чтобы мы ходили в шортах или в саронгах, как делают это разумные люди, и не пытались выглядеть джентльменами: когда ты полураздет, тебе все равно, льет с тебя пот или нет. Важные богатые китайцы спокойно разъезжают в автомобилях обнаженными по пояс, с готовностью подставляя огромные сияющие животы малейшему ветерку, что несет нам облегчение.

А теперь, мисс Робак и мисс Джиллиан, я прощаюсь с вами обеими. Скоро я увижусь со своими дорогими учеными-натуралистами в старом добром Вашингтоне, нашем новом Иерусалиме – единственном вменяемом великом городе, построенном по определенному плану с определенной целью не самыми сумасшедшими людьми. (И с натуралистами, моя маленькая любительница природы!)

Искренне ваш

Сэмюэль К. Поллит

Когда они наконец вернулись и работа была почти выполнена, Сэм принялся приводить в порядок сделанные записи, готовя свою часть отчета. Из-за того, что ему нездоровилось и он был переутомлен, Сэм не сразу обратил внимание на то, что Лай Вань Ху обеспокоен больше обычного, а когда заметил это, подумал, что виной тому большой объем работы, которую необходимо выполнить за короткое время. Полковник Уиллетс, которому до тошноты надоели малайская жара, местные обычаи и общество, в одночасье решил свернуть работу миссии. У Сэма имелось огромное количество наработанного материала, но без помощи и знаний своего секретаря-китайца он был не в состоянии подготовить достойный отчет.

– Я найму тебе помощника, – пообещал Сэм, хотя сам экономил на чем только можно, лишь бы привезти домой побольше денег, необходимых для того, чтобы погасить долги по счетам и оплатить появление на свет нового малыша, который вот-вот должен был родиться. Сэм сам полунамеками подталкивал Уиллетса к тому, чтобы тот признал работу миссии завершенной, тогда все они смогут отчалить на родину, ибо больше всего на свете он хотел быть дома к тому времени, когда его жена произведет на свет очередного младенца. К тому же он чувствовал себя на грани физического истощения. Но Вань Ху в ответ лишь попросил отгул:

– Всего один день, сэр, прошу вас!

– Что ж, ладно, Вань Ху, – вздохнул Сэм. – Хотя я ну никак не могу без тебя обойтись.

В итоге Вань Ху отпросился на целых два дня, а на следующий Сэм нашел записку, оставленную кем-то на его рабочем столе:

Дорогой сэр,

Прошу вас, будьте великодушны и постарайтесь меня простить. Мне пришлось скрыться. Я попал в весьма затруднительное положение. Не сердитесь на меня. Это произошло помимо моей воли. Вы были правы насчет ростовщиков, но я не смог воспользоваться вашим советом. По возвращении из Порт-Светтенхэма я узнал, что все открылось, и несколько дней пытался не поддаться на эту постыдную хитрость. Пуститься в бега. Позор на мою голову.

Подписи под запиской, начерканной беглым почерком Вань Ху, не было. В тот же день Сэма навестила полиция. Они пришли за Вань Ху. Его разыскивали за то, что он задолжал ростовщикам крупные суммы денег, и за относительно небольшую растрату государственных средств. Обычно Сэм ничего не скрывал от полицейских, к которым относился как к друзьям, хорошим крепким парням, зарабатывавшим свой хлеб тяжелым трудом, но сейчас отвечал отрывисто, а про записку и вовсе ничего не сказал. Утрата Вань Ху выбила его из колеи. В офисе всюду были разложены в логическом и хронологическом порядке тысячи записей, которые Вань Ху читал, а вот Сэм – нет: для него было бы мукой просмотреть их все здесь, поскольку у него не прекращались головные боли, а глаза были постоянно воспалены. И Сэм был вынужден сказать полковнику Уиллетсу, что свою часть отчета он сдаст позже, на борту корабля или в Вашингтоне. Этот его промах немало порадовал полковника.

Во время вечерней прогулки Сэму всюду мерещился Вань Ху. Если он видел, что полиция кого-то задерживает, его охватывал страх: он думал, что арестовали Вань Ху. Ему встречалось много китайцев с таким же приятным чувственным лицом, как у Вань Ху, и он даже одного окликнул, но, как выяснилось, обознался. Где же прячется Вань Ху? Неужели, беспомощный, гниет где-нибудь в гнусной камере?