Бежала по полю девчонка - Людмила Андреевна Кузьмина

Зато у нас было другое – не еда, – что нравилось Люсе. У нас было веселее. Она к нам прибегала развлечься. Зима на Урале многоснежная, с метровыми сугробами.

Пойдёшь в огород и провалишься в снег чуть не по пояс. Мальчишки зимой в огороде сооружали ледяную горку – катайся, сколько хочешь. Братья придумывали зимние забавы, и мы все включались в них. Помню, они в огороде под плотным снежным настом, как кроты, прорыли ходы и, заползая в них, попадали словно в лабиринт. Мальчишки-то знали все ходы-выходы и через какое-то время оказывались на другой стороне огорода. А я однажды сильно испугалась: куда ни поползу, везде попадаю в тупик. Пробить плотный наст и встать во весь рост не могу: силёнок не хватает. Я закричала, не подозревая, что Женька ползёт следом за мной.

– Чего орёшь? – спокойно сказал он. И мне стало стыдно за свой испуг. А брат, направляя меня и подталкивая сзади, вывел на свободу.

А в летнее время у взрослых в праздники какие или просто по случаю выходного дня в погожий день объявлялись «народные гуляния». Наша бабка на эти гуляния не ходила, но с нами неизменно был Шурка Бодров. Взрослые, празднично одетые, семьями собирались за пределами села на лесной опушке, захватив из дома пироги, посуду. Тут же на поляне открывалась палатка с мелкой розничной торговлей – продавлись леденцы на палочке, дешёвая карамель и почему-то особо любимый нами, ребятнёй, «морс», приготовленный из ягод, сахара и воды напиток. Мы то и дело просили у мам денежку, чтобы сбегать к палатке и купить морс. И не помню, чтобы кто-то из взрослых пил спиртное. Но звучала гармошка и кто-то пел. В общем-то это была обычная вылазка на природу или по-городскому «пикник» (мы и слова «пикник» не знали).

После четвёртого класса так получилось, что братья мои стали отрываться от меня. Младший Гена находился целый день в садике, там же, где и мама, но в другой группе. Вместе находиться не разрешалось, чтобы мама не отвлекалась на своё чадо. А Генка первое время не мог привыкнуть к добрейшей, но чужой «тёте Зине» – воспитательнице второй группы, плакал, просился домой или к маме, отказывался от еды – бунтовал. Мама приходила в расстройство, слыша его плач в соседней комнате, хотела его уже забрать домой под присмотр бабки, но постепенно Генка привык. На фотографиях той поры можно видеть, как в новогоднем костюме он, весёленький, находится в группе таких же детей.

У старших моих братьев завелись друзья на новом Ленинске, и они, как правило, шастали где-то день-деньской. Когда только успевали делать уроки? Я не помню, чтобы они, как я, корпели над учебниками. Впрочем, Женька учился хорошо, схватывая всё на лету во время уроков. Гера значительно отставал в учёбе, на него жаловались учителя.

Герка был молчун. Женька, бывая дома, иногда пересказывал мне что-то интересное, с его точки зрения, что затронуло его внимание на уроках и после них, но я слушала в пол-уха – то есть не так, как в Верхних Карасях, когда Женька был для меня старшим авторитетом, и я ценила его внимание ко мне. На Ленинске я понимала, что мы уже разные. Братья – мальчишки, и у них свои интересы, а у меня – свои, девичьи. Даже Генка, привязанный ко мне в Верхних Карасях, теперь липнул к Женьке и старался подражать ему во многом. По воскресным дням, когда семья собиралась за обедом вместе, Генка не брал ложку или чашку, в ожидании смотрел на Женьку и на вопрос бабки «налить чаю или молока» отвечал: «как Женьке». На Ленинске Женька отставал в росте, был рыж и конопат, девчонкам, видать, не нравился, и он прикрывался показным презрением ко всему девичьему. И маленький Генка вдруг возненавидел всё «девчачье». Мама сшила ему матроску, он оторвал язычок от воротника и забросил его за сундук. Не хочу, мол, носить этот девчачий бантик. Мама пришивала новый язычок, он опять отрывал, и она махнула рукой: пусть так носит матроску. Или: над Генкиной кроватью повесили на жёсткой картонке настенный отрывной календарь, просто так повесили, другого места на стене не нашли, а календарь был нужен. На картонке нарисована маленькая девочка, с высунутым от усердия языком вдевает нитку в иголку. Братик потребовал убрать эту девчонку.

– Сиди-ит, язык-то высунула! – возмущался он.

Пришлось заменить картинку на другую: это был артист Лемешев с другой артисткой в сцене из оперы «Майская ночь».

Зимой, помню, я находилась дома чаще в обществе бабки, но её жизнь и интересы шли как бы параллельно и не пересекаясь с моими. Она хлопотала по хозяйству, либо, прикорнув – вставала-то рано – дремала на кровати. Иногда к ней заходили поговорить соседские кумушки. Помню, как-то в отсутствие родителей явился глубокий, почти полоумный старик, возможно, один из её старших братьев. Бабушка накормила его, а когда он ушёл, вдруг всплакнула, говоря:

– Господи! До чего дошёл – совсем из ума выжил!

Рассказывали, что старик приехал из Вознесенки вместе с какими-то попутчиками-земляками в кузове грузовой машины, и к такой езде он за всю свою долгую жизнь так и не привык. Старика сильно напугало, когда водитель разогнал грузовик по ухабистой дороге, и при общем хохоте попутчиков он закричал:

– Ой, надо бы кобылу-то завожжать! Разнесёт ведь, так твою разэтак!

Но и вообще, когда около дома останавливались, прося подаяние, нищие, бабка хоть и не пускала их в дом, но всегда выносила кусок хлеба или стакан молока. На старом Ленинске – даже не знаю у кого – жил один сумасшедший парень. Все, даже дети, звали его Лёва. Он был просто блажным дурачком; одетый кое-как ходил по Ленинску весёлый, останавливался под окнами, шырыкал железным прутом по печной заслонке, изображая музицирование, и под этот невыносимо скрипучий аккомпанемент с блаженным видом пел, например, такое: «Юбка коротка, жопу видно, а тебе не стыдно!» Ребятня веселилась, иногда, куражась, задирала и толкала его в спину, кричала что-то обидное, но Лёва не обижался, лишь отмахивался от ребят своей палкой, когда они слишком наседали на него.

Ну а я, находясь дома, обычно корпела за уроками, либо читала очередную книжку, и это одиночество меня не смущало: я жила в своём мирке. Мне хватало общения с ребятами в школе