Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

– Вы правда там ночевали, мисс Уилмот? – выдыхала одна сестра. – Какая жуть!

– Какая прелесть! – вторила другая.

– И вы что-то видели? Вы видели ЕГО?

– Нет, Долли, ЕГО я не видела, но знала, что ОНО рядом.

– Ах, расскажите, расскажите! – попросила Долли с придыханием. – Какая вы удивительная! Какая храбрая, что остались там на ночь! Давайте я налью вам еще чаю. Пожалуйста, расскажите!

– Я могу поведать совсем немного. Праздновали Рождество, дом был полон гостей. Весь вечер я танцевала и устала донельзя, поэтому первые три часа спала как убитая, а потом внезапно проснулась среди кромешной тьмы и поняла, что не одна: нечто стиснуло мне горло и принялось душить – такое, знаете, огромное, чудовищное. Когтищи как раскаленный металл – и они-то впились мне в грудь. Не знаю: может, я лишилась чувств, может, погрузилась в мертвящий сон, может, меня постигло что-то третье, – но утром, когда горничная принесла чай, я проснулась с ужасной головной болью. Я хворала два или три дня; меня знобило и трясло, и вообще мне было плохо. А потом Беатрис отвезла меня в Бридлингтон, чтобы ветер с Северного моря сдул следы этих гадких призрачных прикосновений.

– Выходит, вы даже не знаете, каков собой призрак? – протянула разочарованная Долли.

– Конечно, не знаю. Не могла ведь я разглядеть его в кромешном мраке.

– Вот жалость! Обычно есть какой-нибудь источник света, – настаивала Долли, опираясь на сведения о Стране Теней, почерпнутые из иллюстрированных ежегодников ценой в полгинеи и размещенные среди портретов прекрасных пэресс. – То луна внезапно метнет свой луч в щелку между камчатыми портьерами, то пыхнут пламенем уголья, которые, казалось, уже совсем прогорели, – и тогда сразу можно разглядеть и лицо привидения, и одежду, и драгоценности.

– Ах, Долли, так о привидениях пишут в романах; только в литературе может встретиться бесплотная леди в са́ке[87] или джентльмен в парике Рамильи[88]. Сущность, которая обитает в Холвердине, реальна, и тот факт, что никому еще не удалось описать ее, говорит в пользу ее реальности.

Долли и ее сестренка внимали Лусилле разинув рот, но Лусилла углубилась в дебри абстрактного, куда их незрелые умы не могли за ней последовать.

– Холвердинская сущность вполне может быть чьей-то неспокойной совестью, которую тяготит неискупленное преступление, или это душа человека, от природы злого, который при жизни не совершил злодеяния, а теперь мается жаждой грешить, ненавидеть, завидовать, обольщать – кто знает? О, простите меня, мои милые! Я увлеклась. Не позволяйте мне даже заговаривать об этой ужасной комнате. Когда я вспоминаю произошедшее со мной, то словно делаюсь отчасти безумной.

– У него раскаленные когти, – повторила Долли, цепляясь за единственную примету, импонирующую отроческому идеализму.

– Долли, еще одно слово о призраке – и я сама запру тебя в этой комнате! – воскликнула Лусилла, высвобождаясь из цепких юных объятий.

– Вот было бы чудесно, – заявила Долли, округляя глаза.

– Чего уж чудеснее – умереть, как другие дети, которые ночевали в кедровой спальне. Эта комната всегда приносила смерть малышам – не только сыну и дочке первого лорда Холвердина, были и другие. К примеру, девяносто лет назад кедровая спальня погубила сразу троих детей из семьи младшего брата тогдашнего милорда. Бедняжки умерли за одно лето.

– Привидение явилось каждому из них? – уточнила потрясенная, но вроде бы даже в благоговении Долли, в то время как Сесили, младшая сестра, только и могла, что беззвучно шевелить губами.

– Этого я не знаю, но все трое сильно испугались в кедровой спальне. Я слышала историю от одной пожилой женщины. Дети были нервные, ранимые – не то что ты и Сесили, неунывающие резвушки, – и умерли за одно лето. Вот и все, что могла мне поведать старушка, пятьдесят лет назад служившая няней в Холвердине. Впрочем, с моей стороны неправильно смущать вас подобными ужасами.

– А нам нравится, – возразила Долли. – Мы от привидений просто без ума.

– Вот глупенькие! Что за нездоровый интерес! Каждому разумному человеку ясно, что привидений не существует. Покажите-ка мне лучше ваши грядки.

– Она посеяла салат-латук, – сказала Сесили, указывая на старшую сестру. – Он пока еще маленький, и мы его каждый вечер поливаем.

– Вы его зальете, – предостерегла Лусилла. – Он у вас переродится в кресс-салат.

На этих словах каждую ее руку поймала и стиснула маленькая ладошка, и Лусилла была уведена сквозь стеклянные двери на лужайку и далее, в малоизученные пределы пасторского сада, где детям выделяют грядки. Лусиллу влекли туда два забавных создания в длинных белых передничках, с коричневыми ленточками в косичках – сущие дети не только телом, но и душой, каковой факт в начале сороковых годов был не столь удивителен, как ныне.

2. Как случилось, что капитан Донелли услыхал о привидении

Память упорно возвращала капитана Донелли во фруктовый сад – самый обыкновенный для Девоншира, но превращенный в райские кущи уже одним только присутствием двух румяных ясноглазых сестричек. Известие о том, что Беатрис несчастна в браке, Донелли принял близко к сердцу. Ею пренебрегает муж: ею, чья любовь вознесла бы до небес ничтожнейшего из людей, ею, пред которой он, Донелли, готов был преклонить колени, как истово верующий католик – перед святой. Во дни его невинной юности Беатрис сравнялось лишь семнадцать – тогда даже для самого Оскара не началась еще битва, именуемая жизнью, а уж Беатрис и вовсе была свежа и доверчива как дитя. Признание в своих чувствах Донелли считал святотатством; просьбу ждать его – верхом эгоизма. Да и которые из сокровищ мира смог бы он положить к ногам Беатрис?

Они оба были детьми – семнадцатилетняя Беатрис и он сам, которому не исполнилось и двадцати; его любовь была мальчишеским увлечением. Юноша, который только начинает карьеру, в его глазах лучшую на свете; юноша, у которого все впереди: и блеск военной формы, и разгульное веселье офицерского собрания, и парады, – такой юноша думает о себе и своих честолюбивых амбициях несколько чаще, чем о любимой девушке. Только позднее, на одинокой горной станции[89], где нечем было заполнить тоскливые вечера, Оскар Донелли начал понимать, сколь нежно любит Беатрис – не то четвероюродную свою сестру, не то родственницу еще более дальнюю. И лишь когда отец, ирландский священник, написал о замужестве Беатрис, Оскару стало ясно, что любовь его глубока, ибо на эту весть сердце отозвалось мучительной болью. До сих пор он, со своей сугубо ирландской беспечностью, отметал самою мысль, что Беатрис может связать себя