Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

французской обуви. Жемчужное ожерелье, брошь, сияющая бриллиантами, а на запястье сверкающий браслет с часами. Сегодня она могла получить что угодно, все было ей под силу.

– И обрати внимание, – сказала она Старшему, – она занималась у меня йогой, это дочь пакистанского посла.

– Добро пожаловать в нашу страну, когда только пожелаете, – сказал посол. – Вы учили мою дочь.

– Слыхал? – Она была без ума от собственного наряда.

На следующий же день Сид отправился оформлять бумаги в посольство, кое-как заполнил анкету, и, когда служащий сказал: «Вы и подпишите», расписался за бабушку, за себя и за тетю. В графе «Какие города планируете посетить?» написал, что вспомнил: Лахор, Карачи, Исламабад, а что еще?

Когда страну разделяют, дружба и ненависть идут рука об руку, а визы и границы зависят от настроения – то пробиты, то размыты, то погружены в самадхи.

Старший доехал с ними до Вагаха, и когда он смотрел, его взгляд был разделен надвое: между Мамой и сестрой, как будто он сам был границей – то пробитой, то размытой, то погруженной в самадхи.

Граница

1

Приехали в Вагах, где каждый рассказ – драма, а что ни повесть – то о разделе. Таковы хроники уменьшающейся женщины, или каждое сочинение и есть история раздела – любви, страсти, печали, отваги, боли в разлуке, ужаса резни?

Они присутствуют незримо – в воздухе витают духи. Или сидят – в ряд, как на официальном приеме писатели, и перед каждым стоит карточка с его именем. Бхишам Сахни. Балвант Сингх. Джогиндер Пол. Манто. Рахи Масум Раза. Шани. Интизар Хусейн. Кришна Собти. Хушвант Сингх. Рамананд Сагар. Манзур Эхтешам. Раджиндер Сингх Беди. Всех и не пересчитать. А рядом актеры зачитывают их строки, извиваясь и балансируя, как акробаты.

Гани, герой рассказа Мохана Ракеша, сидит на груде обломков своего дома.

А там сидит Интизар Хусейн Сахиб и пишет свой роман «Селение». Сердце его полно печали: «Мы, молодая кровь, отправились скитаться в погоне за новыми горизонтами, думая, что избранные, вряд ли кто-то хотел покинуть родину и навсегда отвернуться от Дибаи. Разве знали мы, что, когда устремили свой взгляд туда, оглянуться назад уже не получится и обратной дороги нет?» Маулана, актер, читает его строки: «Все творили беззаконие над нами: и чужие, и свои».

«Я бесцельно брожу по городу, совершенно опустошенному внутри и безразличному снаружи», – читает актриса, открыв случайную страницу. Интизар Сахиб оборачивается и смотрит на нее, а она, похлопав его по плечу, продолжает читать ему написанные им же строки, как будто это она сама написала, а Интизар Сахиб – читатель. «Горько, когда переулки, птицы и деревья не узнают тебя, а если узнают, на душе становится тоскливо». «Ты бродишь в поисках дерева ним, – печально говорит Интизар Сахиб, – но здесь ним, тамаринд, манго, бодхи – все смотрят отчужденно при виде меня».

С другой стороны шелестит страницами «История жизни», и какая-то актриса останавливается, чтобы по ним пробежаться. Тогда с этих страниц сходит Кришна Собти в совершенно бескомпромиссном наряде: на ней свободные гарара и курта пурпурного цвета, расшитые звездами, поверх них – теплая жилетка, а на голове – читральский паколь, в руке у нее все еще открытая ручка, и чернила не высохли. Ей она проводит линию от романа «История жизни» к роману «Гуджарат: из Пакистана в Индию» и дальше, дальше – как будто создает новые границы, которые будет перепрыгивать одна за другой, и поэтому ручка всегда наготове и всегда будет. Одна позабытая героиня следует за ней и, открыв книгу, тихим мягким голосом произносит: «УХинда Рао было четверо сыновей: Сийо, Тийо, Дхийо, а четвертого и называть незачем – он подбирал мусор за далитами. У Исламуддина тоже было четыре сына: Араб, Патхан, Тюрк, Могол».

Услышав это, со всех сторон начинают стекаться другие персонажи, как будто на звуки игры, в которой нужно складывать всевозможные слова или разбивать их на слоги. Вместе, отдельно, одно за другим, из совершенно противоположных лагерей и в странной театральной манере поднимаются, танцуют, хнычут и замирают лозунги, словно примериваясь, в каком сочетании они смогут раскрыться во всей красе.

«Раздался голос:

– Почему только твой?

– А почему не мой?

– Если не мой, то и не твой.

– Если не твой, то ничей».

Кришна Собти проводит ручкой линию, по памяти соединяет строчки. «Все пытались перекричать друг друга. Раздирали глотки в попытке извергнуть свой собственный голос».

Новая граница, новый скачок.

И тогда, кувыркаясь, появляется Бишан Сингх, безумный лунатик, из рассказа Манто «Тоба-Тек-Сингх», при каждом кувырке стражник стреляет в него, и из его тела струится тонкая красная струйка, которая брызжет фонтаном над сценой, образуя кровавые арки. Кто-то хохочет, кто-то трясется от страха. Бишан упивается всеобщим вниманием и выделывает еще более замысловатые трюки в воздухе, тогда пули пробивают в нем еще больше дыр, и, рисуя все новые и новые красные круги, он начинает говорить на смеси английского, панджаби и урду: «Сверху the грохот the annex the невнимательность к the мунг к the далу the лампочек».

Воодушевившись, актеры повторяют вместе с ним: «Сверху the грохот the annex the невнимательность к the мунг к the далу the пакистанского правительства. Сверху the грохот the annex the невнимательность к the мунг к the далу единого Гуру джи the хальсы и the победа только за единым Гуру джи».

На этих словах вместе с красной моросью по толпе собравшихся разлетаются брызги смеха.

Тогда кто-то объявляет:

– Это Вагах, прекратить шум.

Все замирают.

– Сядьте смирно.

Писатели статуями застывают на своих стульях, а актеры – в тех позах, в которых были.

Бишан Сингх тоже: одну руку он приложил к уху, другую – козырьком над глазом – поза человека, внимательно слушающего и смотрящего. Потом серьезно спросил:

– Фазалдин, где Тоба-Тек-Сингх?

Манто тихо отвечает:

– Где? Там же, где был раньше.

Бишан подпрыгивает. Но голос его становится серьезным и сдавленным, когда вокруг эхом разносится: «Это Вагах!»

Вдруг толпы людей – разодетые, деревенские, многие в военной форме – выбегают вперед. Вытаскивают стулья из-под писателей, засовывают их ручки им в карманы и направляют на них ружья и мечи. Писателям требуется некоторое время, чтобы понять, что под ними нет стульев, и поэтому несколько мгновений они остаются сидеть в воздухе.

Вообще, эта драма и ныне живущих, и тех, кто принадлежит поколению Кришны Балдева Вайда. Кто-то скажет две драмы бок о бок. Кто-то скажет две драмы смешались. Одна видна всем –