В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Манхэттена, туда, где останутся ироды и живодеры, изуверы и детоубийцы, нераскаявшиеся сквалыги и кровопийцы; где застрянет Гитлер, во время грозы навеки придавленный органом шикардосной готической синагоги на Лексингтон-авеню, сохранившей свои витражи и мавританские башенки, увенчанные могендовидами, как специально для того, чтобы Гитлер не забывал, за что ему это; где Нерон прилипнет к одинокому постаменту, оставшемуся от памятника Атланту [смотри QR-код] в Рокфеллер-центре, державшему на плечах всю землю, но не удержавшему ни ее, ни Рокфеллер-центр; осипший от мерзлоты, безголосый Нерон будет приговорен круглосуточно слышать крики сгорающих заживо христиан, которые он никогда не слышал, поскольку их глотки были заткнуты надежными кляпами, – но ведь у Господа все записано.

Памятник Атланту

А Христос выведет по солнечному лучу сто сорок четыре тысячи праведников, собравшихся по Его правую руку, откроет перед ними жемчужные ворота Района, и пропустит их внутрь, туда, откуда слышится музыка лютни, выдуваемая австралопитеками на лирохвостах. Рассеянный свет будет струиться вдоль наностен, опадая фатой, как свадебный тюль. Тысячи новых лучей праздничными атласными лентами протянутся к бывшей земле, и люди пойдут по ним, как по трапам сияющего жемчужного лайнера, по сравнению с которым облюбованная Нероном золотая яхта малайзийского миллиардера показалась бы вам, читающим эти строки, просто бумажным корабликом.

По трапам люди безопасно пройдут над расщелиной с кипящей смолой, окаймляющей Запретный Район, и по очереди босиком будут вставать на неказистую табуреточку, как дети на утреннике в саду. Наностены, перепрограммированые Альфа Омегой в келье у Сократа, теперь будут считывать картинки из памяти стоящего на табуретке и выдавать вердикт – позволено ли ему поселиться там, где можно целыми днями ходить по воде под сенью двустволой смоковницы, питаясь инжиринами размером с помело, или он прожил свою первую жизнь настолько непоправимо, что не заслужил ничего, кроме АД-а.

Нацепив летательные протезы, ученики Христа разлетятся по всей бывшей земле выуживать из-под пепла ее географии раскаявшихся преступников, сердобольных блудниц, греховодников, подававших милостыню, обжор, не избегавших делиться с голодными, мошенников, опекавших сирот, и вообще всех тех постояльцев этой ночлежки, когда-то называвшейся Божьим светом, кто умудрился этот свет не изгваздать.

Убедившись, что утренник проходит в строгом соответствии с Отцовским планом и графиком, Христос пойдет вниз по трапу. Рассеянный, как бы пропущенный через сито свет под его ногами вытеснит привычную мглу над сохранившимися в первозданности островками земли, не тронутыми яростью Божьей, и с них будет слезать грязный снег, как мыльная пена с бреющегося, талой водой будут радостно умываться одуванчиковые поляны, и над нежной травой засияют цветы будущего лета Господня.

Спустившись в дымящийся АД, Христос, обернутый в виссон из рассеянного света, отыщет Сократа. Бывший Временный Демократ, уверенный, что бесстрастная табуретка, прочитав его память, ни за что не пропустит его на Район, уставится в ледяные осколки разбитого мира, как в зеркало, и постарается впасть в то божественное оцепенение, в котором он пребывал, когда выпил цикуту, окруженный друзьями в просторной тюремной камере, – тюремщик велел Сократу ходить из угла в угол, пока у него не отяжелеют бедра, и, когда ноги стали отказывать, Сократ закутался в покрывало на топчане, а тюремщик то и дело сжимал его ступни, спрашивая, чувствует ли он прикосновения, чтобы убедиться, что паралич устаканился и стал необратимым, и Сократ с удовольствием отмечал, что не чувствует ничего, кроме любезного его сердцу оцепенения. Последним оцепенело как раз оно, сердце, и целительница-цикута, таким образом, исцелила его от жизни.

– Я сын повитухи и сам повитуха. Я извлекал из жизни истину, как ребенка из чрева матери, но ребенок оказался мертворожденным, – пробормочет Сократ. – Акта эст фабула[21], как говорили римляне.

– Не ругайся! Конец света все-таки – уважать надо, – пришикнет ящерица, рыскающая по свалке в поисках тех, кто еще не обратился в суд.

– Пошел к воронам! – крикнет Сократ – и вдруг увидит прямо перед собой Христа.

– Ой. Я не тебе, – смутится Сократ. – Все-таки пришел попрощаться? Ну, спасибо, уважил старого мудролюбца. А впрочем, уходя – уходи.

– Ты не хочешь пойти со мной? – спросит Христос.

– Все равно прогонят. Не в тех летах я, чтобы путешествовать зря туда-сюда. Да и погода не для прогулок, – Сократ махнет рукой, показывая на разбитые зеркала океанического льда, в который ударила очередная молния. – Я похож на сына Пана, покровителя пьющих женщин и гермафродитов, друга распутных нимф. Что ты хочешь от меня, ты, который родился чистым без омовения?

– Неужели ты такой страшный грешник, Сократ? Хуже, чем убийца Сэмэн?

– Мне не повезло с эрой. Я родился до нашей, то бишь, до твоей эры, когда вокруг были или язычники, или безбожники. Я не убийца. Но я безбожник.

– Это верно, – задумчиво скажет Христос. – А скажи, Сократ, когда на последнем внеочередном заседании Ареопага ты предложил переселить на Район только достойных, ты ведь знал, что не войдешь в их число?

– Знал.

– И все равно предложил.

– Предложил.

– Пожертвовал собой, получается?

– Получается, – пробурчит Сократ.

– А помнишь еще, Сократ, как один человек сказал на суде зажравшемуся афинянину: «Не стыдно тебе заботиться о деньгах, о славе и почестях, а об истине и о душе своей не заботиться?» Кто это сказал, Сократ?

– Я, что ли?

– Ты. За пять веков до того, как я сказал то же самое. И чашу свою ты испил за пять веков до того, как испил ее я. Как же я могу не пустить в рай того, кто стал христианином раньше, чем Христос? Пойдем, Сократ. К престолу тебя вряд ли пустят, но гостем будешь. Отец велел звать тебя выпить с ним бокальчик вина, как вы не раз выпивали раньше. Ты, кажется, бамбуковое предпочитаешь?

– Выпивали раньше? Я никогда не знал твоего Отца.

– Ты не знал. Но Он-то тебя знал.

И не выдержит старый Сократ – его единственный богатый друг, воображение, тут же нарисует ему застолье в зажиточном доме, где его, как почетного гостя, пригласят в баню, разведут огонь под медным котлом на треножнике, и улыбчивые рабыни натрут его жирной глиной, омоют, намажут пахучим маслом с целебными снадобьями и отведут в комнату с расписными стенами, куда внесут столы, уставленные для начала винами и закусками: жареными бобами, пшеницей и солеными пирогами для возбуждения аппетита, – а потом начнется настоящее пиршество под застольную философию, с целыми вертелами соек и зябликов и круглыми, как обруч, желудками скатов, приправленных острым поиском истины, где между барабулькой и фигами нет-нет, да и рождался какой-нибудь симпатичный аргумент или постулат, и Сократ вдруг почувствует страшную, неземную тоску по Афинам, ведь он