В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

огонь замечется, оставляя после себя, как и бенгальские свечи, один холодный оплавленный алюминиевый порошок – и, таким образом, Спортплощадка будет стерта в порошок в прямом смысле слова.

Христос тут же встанет – причем Мадонна заметит в его движениях какую-то сдержанную торжественность – и набросит себе на плечи виссоновую судейскую мантию, неизвестно откуда появившуюся у остывшего за ночь костра.

– Это что, сынок? – тихо спросит Мадонна, с замиранием глядя на отсветы пламени со стороны Спортплощдаки. – Неужто уже Страшный Суд?

Сын только кивнет.

– Кто же будет судьей, сынок? Ты? – Мадонна схватит сына за край его виссоновой мантии.

– Память, мама. Собственная память каждого человека.

– И что же станет с недостойными?

– Они останутся здесь.

– Здесь? В АД-у? – Мадонна посмотрит сыну прямо в глаза и тут же отвернется. – Тогда я останусь с ними.

– Тебе жалко их, мама? Надо их всех простить? Вон, смотри, Нерон со своей свитой. Простим ему факелы из христиан? А этим, – Христос одним резким движением ладони, не глядя, укажет на край поляны, где в сторонке столпятся, шушукаясь, книжники и фарисеи, ехиднины порождения, злоречивые, как сплетница Саломея с отсохшей рукой. – Этим простим меня?

– Я давно всех простила в душе своей, – тихо скажет Мадонна. – А ты – весь в Отца.

– Ну, что ж. Как ты скажешь – так я и сделаю. Кто я такой, чтобы ослушаться Матери Божьей! – улыбнется Христос.

Из соседней акриловой ванны раздастся хриплое подвывание. Мадонна обернется и вдруг остолбенеет. Непонятно откуда взявшаяся в безоблачной синеве тень сразу состарит ее скорбные черты.

– Да-да-да! – проснувшийся плотник заметит смятение Мадонны и, обращаясь к Христу, станет рассказывать:

– Этот тот самый запущенный случай, о котором я вам… тебе… говорил. Очевидно, у пациента одновременно проказа, чесотка, сифилис, туберкулез, язва, рак и до кучи шитосомоз – паразиты, которые откладывают яйца в тканях. Они отложили тысячи яиц на каждый грамм его половых органов, не при матери будет сказано.

Христос, даже не бросив взгляд на воющую акриловую ванну, скажет Марии:

– Узнаешь пациента, мам?

– Ирод… – еле слышно прошепчет Мария, и ее оливковые черты побледнеют.

– Простим ему близнецов Рахили, мам? – спросит Христос.

Мария опустит глаза, похожие на принесенные волхвами дымчатые обсидианы, и промолчит, но так сверкнут обсидианы, что ответ и не будет нужен.

Тогда Христос скажет плотнику:

– Оставь его. Это неизлечимо.

– Это твой диагноз? – уточнит плотник.

– Это мой приговор.

И именно так, буднично и как бы промежду прочим, в последний день последнего года последних времен, на оплавившемся манхэттенском берегу, рядом с горой бесполезных медицинских масок, в полевом лазарете плотника огласится первый приговор Страшного Суда.

38

У Бога есть одна мысль и одно желание – миловать и миловать. Приходи всякий… Господь и на страшном суде будет не то изыскивать, как бы осудить, а как бы оправдать всех. И оправдает всякого, лишь хоть малая возможность была.

Святой Феофан Затворник

Тем временем, к прибежищу Христа подтянутся постояльцы свалки. Желающие поглазеть на какого-то новопредставленного фокусника, по кличке то ли Спасатель, то ли Спаситель, заполонят все пространство от кромки кипящего океана до фешенебельных руин улицы миллионеров, с развалившимися на ней (в прямом смысле слова) особняками звезд, все пространство от громадной горы медицинских масок, ничем не сумевших помочь обреченному человечеству, до осколков многоэтажного магазина Тиффани, похоронивших под тоннами пыли тысячи бриллиантов, лучших друзей девушек, и самих девушек, и их друзей, а то, что из них воскресло, теперь, тыча пальцами, будет галдеть и пялиться на Христа.

Приползут изуверы и живодеры, крестоносцы и ведьмы, аутокомпрачикосы и те, рыбаки с водорослеловецких галер и кладоискатели, нарывшие целую упаковку аквариумного корма и притащившие ее в качестве платы за вход, поскольку Адам и Ева уже успели объявить всей свалке, что именно они организаторы представления модного фокусника, и количество билетов ограничено.

Эйнштейн поначалу застесняется подойти, разглядывая Христа с неподдельным любопытством – да и кто мог бы подделать любопытство старого ученого, воскрешенного в последние времена, возникшие во многом благодаря его собственным усердным трудам. Наконец научный интерес возьмет верх над воспитанием, и Эйнштейн, высунув язык, подойдет ближе к Христу.

– Извините, у меня личный вопрос. Вы-таки да?

– Таки да, – улыбнется Христос.

– Ну, слава Богу! – обрадуется Эйнштейн.

– Что вы ерунду какую-то спрашиваете?! – вдруг разозлится плотник. – Лучше скажи… Скажите. Скажи… Вот вы говорили… ты говорил… все встретятся после смерти, и не надо горевать, если кто-то умер. А если человек был плохим, недостойным – его же не возьмут на Район, и близкие с ним, выходит, не встретятся?

– Если человек был настолько недостойным, что не заслужил прощения, то и горевать о нем некому.

– Гхм. Согласились.

– А ты чего не записываешь? – спросит Христос, увидев у кромки воды Иоанна. – Раньше каждое мое слово записывал!

Иоанн от неожиданности выронит свои ламинариевые четки.

– Так слепой же я, – скажет Иоанн.

– Слепой? Как это возможно? Что ж вы такие все маловерные! – покачает головой Христос. – Ладно, придется дедовским способом.

Христос встанет, подойдет к Иоанну, посмотрит на него с любовью и мягким укором и вдруг плюнет ему прямо в глаза. Отпрянув, Иоанн инстинктивно вытрет лицо и вдруг увидит Спасителя так же ясно и однозначно, как он видел его и на берегу Галилейского моря, кишащего икряной макрелью, и в расписной синагоге Капернаума, и в Храме, где Он без конца спорил с раввинами о том, что главное в Законе.

– Охти-мнеченьки! Плюй в глаза – все Божья роса! Вот что энта пословица значит, оказывается! – послышится молодой голос пятисотлетнего старца, и из мглы вынырнет Савватий с огромной вязанкой дров за спиной. – До чего у вас тут костры вонючие! Дровишки я из лесу притарабанил. Скучно мне стало одному на Голгофе-от, да и как усидеть! Пойду, думаю, погляжу, чем все кончится.

– Дедушка! – воскликнет, подскочив, Машенька, и станет усаживать Савватия рядом с Девой Марией, торопливо знакомя их и рассказывая Матери, как он вылечил Сына.

– А мантия-то как влитая! – Савватий оглядит сияющий плащ Христа.

– Я видела, как вы, дедушка, ее по ночам ткали. Только не поняла из чего.

– Из света, вестимо, из чего бы еще! – всплеснет руками Савватий.

Плотник, не знающий, как себя вести рядом с тем, кому он намедни, ворча, замазывал лоб нанозеленкой, несказанно обрадуется возможности чем-то заняться и вызовется разжечь настоящий костер из дров, принесенных Савватием. Вкусный березовый дым понесется по свалке, отчего нарочито громко чихнет Сэмэн. Увидев, что его заметили, Сэмэн обрадованно подползет поближе, но не осмелится ступить на очертившую Христа одуванчиковую поляну и развязно облокотится на