В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Гасли звезды. Облака над Елеонской горой, розовея, отправлялись догонять стаю розовых пеликанов. Наступало утро скорбного дня.

После того, как Пилат, покривлявшись ради успокоения Клавдии, взял тростниковое перо и размашисто подписал единогласный приговор Синедриона, сотня под командованием рослого центуриона в шлеме с птичьими перьями препроводила Христа в преторию, в крепость Антония, возвышавшуюся над городом, где располагался римский гарнизон, чьи казармы и тюремные камеры соединялись сквозными галереями с другими башнями – для быстрого перехода в случае мятежа, которого в любой день можно ждать от этого народа с его пресной религией, где всего лишь один суровый и аскетичный Бог и даже нет ни одной шаловливой богини, – и как вообще посмели эти суеверные дикари почитать свое божество единственным во всей Вселенной, это какое надо иметь вселенское самомнение!

Здесь Христа потащили на раскаленный утренним солнцем плац, испещренный разметкой для воинских упражнений и насечками для лошадиных копыт, сняли с него одежду, привязали к столбу и высекли флагрумами, римскими плетками с костяными крючьями, при помощи которых умелые палачи за три удара снимали с человека всю кожу, но Христу достался не самый умелый, и кожа была содрана неряшливо, кое-как и кое-где, и в тот самый момент, когда он пытался понять зачем, зачем все это было нужно, рослый черноволосый центурион прикрикнул:

– Прекратить! – из все той же любви к порядку: такого хлипкого могут, пожалуй, забить и до смерти, а ему еще тащить на Голгофу тяжеленный крест и повисеть на нем надо живым хотя бы до полудня для порядка.

На то, что осталось от тела Христа, надели для смеха пурпурную багряницу, положенную царям (и где они ее раздобыли?), на голову нацепили венок, сплетенный из терна, насмешливо поклонялись ему как царю, потом переодели в его старое тряпье, а на грудь нацепили издевательскую табличку. Сзади на шею Христу, как ярмо, водрузили перекладину от креста, за спиной завязали руки, чтоб он и выглядел для других, и сам себя чувствовал подъяремной скотиной, и с криками погнали по скорбному пути на Голгофу, и в этот раз центурион не делал своим солдатам никаких замечаний, поскольку не находил в их действиях нарушения римских порядков.

Рядом шли двое убийц, и свистели бичами солдаты Тиберия, и ревела, лязгая гнилыми зубами, толпа, а кто грамотный, хохотал, прочитав табличку, нацепленную на грудь Христу, специально написанную на еврейском, греческом и латинском, чтобы рассмешить как можно больше людей: «Иисус из Назарета, Царь Иудейский».

На полпути Христос стал, изнемогая, падать под тяжестью своего ярма и уже не мог подняться. Тогда любящий римский порядок центурион огляделся и ударил палкой из виноградной лозы первого попавшегося зеваку из толпы, сопровождающей приговоренных на казнь, а тот даже не попытался защититься, потому что как раз был из грамотных и знал, что попытаться защититься от удара центуриона – по римскому праву преступление, наказуемое смертью, – и сколько таких, неграмотных, повисло на крестах, будучи записанными в мятежники только за то, что закрыли лицо рукой, когда какой-нибудь центурион замахнулся на них своей виноградной палкой.

Когда Христа поднимали, он застонал, и послышались причитания женщин. Христос, на время избавленный от креста, водруженного на спину зеваки, обернулся и прохрипел:

– Дщери иерусалимские! Не обо мне плачьте, а о себе и о детях своих. Настанут дни, когда будут счастливы утробы, никогда не рожавшие, и сосцы, никогда не питавшие.

До Голгофы дошли в девять утра, и Христос был удивлен, что посреди черепов нет никаких столбов для перекладин креста – ведь если уж пользоваться преимуществами такой практичной казни, зачем надо было делать кресты одноразовыми, бесконечно заказывая их в плотницких мастерских, когда один многоразовый крест мог бы стоять здесь столетия и, прежде чем сгнить, успел бы угробить тысячи невиновных.

Прибивали Христа втроем, раздев донага, тонкими длинными рублеными гвоздями. Еще один юный помощник во время прибивания держал ноги полусогнутыми, чтобы распятый мог опираться на вбитый ему в ступни гвоздь и от этого не умер быстро, часа за два, от удушья, когда спасительная гравитация потянет к земле его диафрагму, – нет, распятый инстинктивно опирается своими сломанными стопами на сломавший их гвоздь, чтобы вдохнуть, и эти вдохи продлевают его мучения на много часов, может быть, даже на несколько дней, а именно это и нужно для порядка.

Под улюлюканье толпы солдаты подняли крест, вставили его во вкопанный в землю ящик, который вы, читающие эти строки, могли бы принять за кашпо для рождественской елки.

Толпа взвыла в восторге и в ярости, кто-то рыдал, кто-то рвал на себе лохмотья, кто-то глумился и хохотал, а ведь всего три года назад он въезжал сюда на молодом осле под крики той же толпы: «Осанна сыну Давидову!» – и многие расстилали свою единственную одежду перед его ослом и махали ему пальмовыми листьями, темные люди, не способные отличить чудотворца от чародея; для них он был путешествующий маг, модный фокусник, который потом просто вышел из моды, перестал их развлекать и за это заслуживал смерти. Кто-то из грамотных пришел с сыном и громогласно зачитывал ребенку по слогам табличку «Царь иудейский», теперь прибитую над головой Христа, чтобы увлекательным зрелищем привить наследнику любовь к чтению.

Внизу солдаты делили его тряпье – полосатый хитон, накидку, простой головной платок с шерстяной перевязью и плащ из грубой шерсти, который днем носили поверх хитона, а ночью спали на нем, как на постели, и потому Закон повелевал возвращать одолженный плащ хозяину до захода солнца, но солдатам, во-первых, не было дела до еврейских законов, а во-вторых, кто мог сомневаться, что от этого чахлого изувеченного хозяина плаща до захода солнца останется только скелет с ошметками поедаемого собаками и стервятниками мяса.

Оводы облепили кровоподтеки, сделав лицо Христа сплошной шевелящейся богомерзкой маской, кровь вскоре перестала струиться из рук и ног, запекшаяся на нестерпимой жаре, и эта кровопотеря вызвала жгучую жажду. Христос попытался пошевелить губами – в рот ему залетел овод. Один из солдат, опытный и сердобольный палач, нацепил было на палку губку, смоченную уксусом и водой, но другой закричал:

– Не давай ему пить! Посмотрим, явится ли какой-нибудь пророк, или, может, сам Бог, чтобы напоить его!

Но центурион заметил непорядок и приказал тому, кто глумился над прибитым к кресту, дать ему яду, рассудив, что этот хлюпик уже отвисел минимально положенное время мучений и мог, таким образом, рассчитывать на условно-досрочное освобождение, то есть на безусловно-срочную смерть. Но, к вящему изумлению центуриона, изнемогающий на кресте отказался от яда – и Христос не