В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

ответит на эти слова матери. Он встанет, бросит настороженный взгляд на небо, как будто ожидая от него каких-то распоряжений. За пределами синего круга над головой Христа черное варево будет, как бешеная собака, ронять слюну на остов ядерной подлодки, вмерзший в океан, как сколопендра в янтарь. Мать заговорит, с трудом преодолевая двухтысячелетнюю обиду и муку, прорывающиеся в ее голосе.

– Я думала утешиться тем, что хотя бы ты умер, как воин во славу Отечества, спасая людей. Вот только спас ли ты кого-нибудь? Разве прекратились после твоей смерти войны, эпидемии, истребление целых народов? – Мария втянет воздух, пропитанный зловонием тысяч пластиковых костров. – Спасением здесь и не пахнет!

– А ты помнишь, мам, праздник Судного дня и как со скалы сбрасывали козла отпущения?

Мадонна тихо кивнет. В ее темных глазах отразятся потухшие угли, а в них – серо-коричневый холм, на вершине которого первосвященник навьючил козла отпущения грехами – своими и всего народа – а потом столкнул его вниз с холма, и ни в чем неповинный (в отличие от первосвященника и народа) козел, медленно умирая от зноя и жажды, должен был таким образом каждый год искупать вину всего человечества.

– Как думаешь, мам, может обыкновенный козел искупить все грехи человечества, начиная с Евы? – спросит Христос.

– К чему ты это рассказываешь, сынок? Мне всегда было непросто понять твои притчи.

– Я просто спрашиваю тебя, мам, какой должна быть жертва, чтобы искупить тысячелетия греха?

– Ну, не знаю. Это что-то неимоверное надо пожертвовать.

– Неимоверное… Самое дорогое, что у тебя есть, да?

– Да… – скажет Мария, опустив глаза.

– Вот Он и пожертвовал, – тихо скажет Христос и погладит мать по таким же шелковым, как у него самого, волосам. Радостная ямочка совсем исчезнет с его подбородка, скрывшись за каракулевой бородой.

Мать не шелохнется, и только дым от тухнущего костра заволочет дымчатый обсидиан ее неморгающих глаз.

Христос присядет на корточки, возьмет руки матери в свои.

– Мам. Разве можно две тысячи лет обижаться?

– Я не смею на Него обижаться. Но я не понимаю. Зачем нужно было так… Зачем? Ты сам-то понимаешь?

– Да, мам. Понимаю. Когда меня только забрали, били, измывались, не понимал. А когда висел на кресте – понял. И сегодня я приведу к тебе того, благодаря кому я это понял.

Христос снова встанет, нежно поправит растрепавшиеся на мерзлом ветру волосы матери. После чего подойдет к лазарету прикорнувшего плотника и возьмет у него пассатижи. Молча поцелует мать, не отвечая на такой же молчаливый вопрос в ее взгляде, и отправится один по притихшей свалке на поиски того, благодаря кому Он, и сам поначалу не понимавший зачем, все-таки это понял.

36

Один из воинов копьем пронзил ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода.

Евангелие от Иоанна

Христос пойдет по расплющенному бомбами железобетону Нью-Йорка от океана к Таймс Сквер – туда, где по пятницам устраивали публичные казни, о чем он знал, когда наведывался сюда еще в бытность свою Альфа Омегой. За неимением дерева для крестов, приговоренных прибивали здесь прямо к рекламным биллбордам, к конструкциям уличного освещения, к теплотрассам, утратившим свое изначальное предназначение, поскольку Нью-Йорк давно забыл, что такое тепло и свет, но Христос будет твердо знать, что утром наступит время вернуть и спесивому городу, и спесивой земле, и всему спесивому человечеству их добрую память и не у всех она окажется доброй.

Всю ночь Христос будет рыскать по свалке, вглядываясь в лица распятых, как будто ища кого-то, и освобождая каждого из несчастных, вырывая пассатижами пластиковые дюбели из чужих стоп и ладоней, отвязывая локти, прикасаясь к ранам, от чего они тут же затягивались, и бережно успокаивая причитающих – и память восторжествует над этой ночью.

Христос вспомнит, как римляне впервые полюбили эту дешевую и практичную карфагенскую казнь, для которой нужен, собственно, только столб и перекладина, подойдет даже любое дерево, а многодневные мучения обеспечены просто-таки даром, потому что не нужно платить палачу, и остается еще пространство для полета фантазии: кого-то распинали вниз головой, кому-то прибивали к кресту гениталии, и так само слово «крест» превратилось в ругательство, означавшее примерно «иди к черту», и ведь надо же было Риму стереть Карфаген в золу и пепел, уничтожив множество его великих изобретений: мировую валюту, градостроение, навигацию, ирригацию, – переняв лишь пурпур для богатеев и позорную казнь для простолюдинов, придуманную этим талантливым и жестоким народом, забивавшим насмерть собственных детей в случае военной опасности, что, впрочем, не спасло безжалостный город от сожжения Римом.

О, римляне умели казнить! Перекрестки, холмы и театры были уставлены крестами, с висящими на них воришками, мятежниками и беглыми рабами, которым – еще живым – выклевывали глаза хищные птицы, а мертвых никогда не хоронили, оставляя на съедение облезлым белоголовым стервятникам, и черепа звонко падали вниз с шеста позвоночника, и несъеденное птицами доедали собаки, ибо смысл казни был не только в мучениях и смерти, а в напоминании окружающим, что случается с головами тех, кто осмелится поднять голову против Рима.

Он вспомнит, как впервые увидел черепа, устилающие гору Голгофу, когда пришел в Иерусалим, кишащий ненавидящими его фарисеями, и спросила бы его сейчас мама: «Зачем ты туда пошел? Для того только, чтобы оправдать древнее пророчество, что Мессия не может умереть вне Иерусалима?», – он не смог бы ответить. Зачем ему нужно было идти от назорейских холмов, покрытых цветущими олеандрами и завороженных пением горлиц, от щедрых волн Галилейского моря, где каждый рыбак без раздумий вручал ему свою рыбу и свою душу, в этот бездушный каменный город, где даже камни знали Закон и хранили следы какого-нибудь пророка, город, веками ждавший Спасителя и так уставший его дожидаться, что, встретив верхом на осле, просто-напросто не узнал его.

Он вспомнит, что было последней каплей терпения фарисеев: как Он проходил мимо купели у Овечьих ворот, где поили агнцев, приготовленных к жертвенному закланию, купели, набитой больными, слепыми, иссохшими, ожидающими ангела, потому что кто-то пообещал им, что явится ангел и кто первый его увидит, тот будет исцелен, и был там один, парализованный уже почти сорок лет, и Христос зачем-то сказал ему: «Встань, возьми постель твою и ходи», – и тот действительно встал и пошел, и как взбаламутились книжники и фарисеи, потому что это была суббота, а в субботу нельзя ни брать постель, ни тем более исцелять, и спросила бы мама Христа – зачем он лез на рожон, неужели нельзя было поднять этого парализованного на следующий день, раз он и