В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

перегрыз бы Македонскому горло, если бы тот загородил ему солнце[20], да только в последние времена Македонского-то еще можно сыскать среди воскрешенных, а вот солнце, незабвенное солнышко, пульсирующее сердце неба, сыскать нельзя.

Что-то неладное случится и с Прохором. Он будет все вспоминать слова из свитков Учителя о том, что многие станут холоднее праха и мертвее мертвецов, подозревая, что это о нем самом. Глядя на Иоанна, продолжающего бессмысленно добывать ламинарию, на копошащихся в мусоре обитателей свалки, на бурое варево неба, Прохор попытается вспомнить, что такого, действительно, было в этом Христе, что они поверили в его обещание вечного счастья, и был ли он, Прохор, когда-либо счастлив, и стоило ли ему, соответственно, вообще появляться на свет – ведь появляться на свет без надежды на счастье – не только обидно, но и довольно глупо.

Он вспомнит, что единственный раз, когда ликование, истинное, не натужное, заполняло его существо, было две тысячи лет назад, в Антиохии, на перекрестке Великого Шелкового пути и Дороги Специй, в городе, где построенные строго под прямым углом улицы по образу и подобию египетской Александрии в центре сходились, окаймленные колоннадами, у грандиозного фонтана, спасавшего от сирийской жары. Он с отвращением и благодарностью вспомнит весь этот город-праздник, где никогда не было недостатка ни в вине, ни в оливках, ни в первоклассных рабах, среди которых встречались искусные парикмахеры, повара и даже ученые греки, а, впрочем, много было и таких, кого продавец ставил в самую темную тень и оборачивал ему лоб тряпицей, чтобы рассеянная матрона, выбирающая садовника подешевле, не разглядела на лбу клеймо беглого каторжника.

Прохор в тот день пришел на городской рынок купить папируса, чтобы переписать свитки Учителя. После безжалостного полудня в пригороде Эфеса, когда Учитель приказал ему закопать себя заживо, прошло уже двадцать лет, и свитки, которые Прохор неизменно таскал за собой, продолжая дело Учителя в Никомидии, на берегах Мраморного моря и на сирийских караванных путях, истрепались.

На рынке в лицо Прохору сразу ударили запахи перца и миндаля, фундука и кедровых шишек, персиков, абрикосов, изюма и фиников. Длинный ряд кокосов и мармелада из сирийской айвы уходил, замыкаясь горою маслин, а на песке бахвалились дороговизной амфоры с пятнадцатилетним фалернским вином.

У самого входа в крытых палатках лежали панцири черепах, рога носорогов, раковины наутилусов, бирюза и агат и целые горы ладана – ведь римляне так любят ладан, что могут сжечь на похоронах годовой запас всей Аравии. Отдельно торговали драгоценным нардовым миром, добытым из нежных гималайских цветов, – тем самым, которым златовласая Магдалина-блудница поливала ноги Христа и вытирала их волосами.

Рынок гудел хриплыми, сорванными голосами императорских маркитантов, вольноотпущенники тянули к ним руки, предлагая наперебой одежду из лучших тканей для римских воинов. Странствующие коробейники пытались сбыть имбирь и корицу, черное дерево, перья и благовония, так необходимые римскому воину в дальнем походе. Вдоль лавок сновали мастера серебряных дел, бойко менявшие валюту с немалой лихвой.

В это время в Антиохию как раз наведался император Траян со своим войском, чтобы пополнить запасы по дороге в строптивую Парфию, никак не желавшую признавать, что власть римского императора слаще, чем дыня в меду, и живительнее, чем фалернское, в гордую Парфию, полагавшую, что если парфяне сто пятьдесят лет назад в Армении разгромили легионы самого Красса, великого победителя Спартака, и не просто разгромили, а накололи голову его сына на парфянское копье и самому ему залили в глотку расплавленное золото, то им до сих пор все можно.

Он их проучит, великий Траян, но сначала императорским маркитантам нужно навьючить три тысячи мулов мясом и ячменем, уксусом и оливками и, конечно, амфорами вина, без которого римский легионер воюет вполсилы. Нужен и сыр – и со всей провинции съехались сыровары: кто с острым овечьим, способным выдержать и военный поход, и морское плавание, кто с деликатным шафрановым, кто с излюбленным римлянами копченым в яблоках, а кто и с изысками для императора – сырами, настоянными на цветах чертополоха и инжировом молоке.

Также императорской свите требовалось лучшее масло, чтобы в пути очищать себя после пыльного перехода – обмазываться целиком, собирая маслом всю грязь и пот, а потом соскребать его серповидным бронзовым стригилем.

Зажав нос посреди рядов соленой рыбы и запечатанных смолой амфор со зловонным соусом гарумом, Прохор направился туда, где продавали слитки металла, керамику, мраморные и деревянные бочки со свинцовыми пломбами и нужный ему папирус, – и оказался в той части рынка, где торговали рабами.

Несмотря на зимний месяц, за спиной у работорговца стояла голая женщина, едва прикрываясь длинными светлыми волосами и ладонями. На груди у нее висела табличка: «Эвника. Ест мало. Покорная». Рядом с торговцем была бочка самого дешевого масла, выжатого из оливок, пораженных вредителями, – он купил его для освещения комнат, корма рабам и других непродовольственных нужд. Что-то высчитывая, торговец загибал фаланги пальцев девочки лет семи, используя ее вместо счетов. Вдруг он побагровел, ударил девочку по лицу и заорал:

– Ты что наделала, тварь! Палец разжала! Я на двести денариев сам себя обманул из-за тебя! – и тут же с силой выгнул палец девочки в обратную сторону, так что фаланга хрустнула, обнажилась кость, и хлынула кровь.

Девочка, плача, бросилась к матери, а торговец, не глядя, сильно огрел их обеих плетью, разъярившись так, что не пожалел даже испортить кожу Эвники, из-за чего ее цена могла сильно упасть.

– Что же ты делаешь? – закричал порывистый Прохор. – Ты же ей палец сломал!

– Не переживай, она с матерью идет довеском, за нее отдельно все равно никто денег не даст, – объяснил торговец. – Пока эту тварь можно будет как-то использовать на кухне или в постели, ее еще кормить года три.

– Да я говорю, она живой человек же! Ребенок!

– Что-о-о-о? – заорал торговец. – Ты кто такой, чтобы мне проповедовать! Клянусь Меркурием, я тебе самому все пальцы пообломаю!

И вдруг повернулась аккуратно уложенная и напомаженная голова одного из местных гурманов, всегда лично выбиравшего виноградный сироп, чтобы скормить его поросятам для улучшения вкуса их мяса.

– Он христианин, – сказала уложенная голова с отвращением, как если бы увидела в виноградном сиропе увязшую саранчу.

– Что это значит – «христианин»? – заинтересованно спросил кто-то из заскучавших маркитантов, наблюдавших, как мулов грузят мешками отборной полбы.

– Последователь Христа, – зевнул гурман.

– Христа? Грязного обманщика, выдававшего себя за сына Божьего, которого распяли в Иерусалиме, как паршивую собаку? – расхохотались маркитанты. – У него еще есть последователи? Их не всех еще скормили львам и сожгли на праздничных факелах?

– Есть, и их много! – сказал гурман. – Это