В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

верблюжьего волоса и кожаный пояс на чреслах, не пил ни виноградного, ни даже пальмового вина, питался одной саранчой и диким медом, давало ему право судить тех, кто пил, жил и одевался иначе.

И вот этот гордый, как все пророки, Креститель простер к нему, к оборванцу, руки и упал на колени в иорданскую глину – и разверзлось небо, и какой-то Голос при всех сказал ему, оборванцу:

– Ты Сын Мой возлюбленный…

А сам он ответил:

– Иду исполнить волю твою, Боже!

В другой день Альфа Омега увидел, как в воскресенье утром в пещеру, где Его похоронили, пришла заплаканная Магдалина с мазями – не решилась в субботу, хотя он и учил их, что суббота для человека, а не человек для субботы, – и, увидев, что он не умер, она не обрадовалась, а испугалась, из-под платка выбились ее золотистые кудри, и она протянула к нему руки, но он сказал ей:

– Не прикасайся ко мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему.

Через несколько дней сквозь дымку Альфа Омега увидел какой-то пергамент, а на нем рапорт императору Тиберию некоего Понтия Пилата о казни некоего Иисуса Христа. Суть рапорта сводилась к тому, что казнить Христа не следовало, поскольку он ни в чем не виноват, но так уж вышло.

Альфа Омега увидел, что пергаментный рапорт лежит на мраморном столике, прочитанный, но забытый в огромном дворце из белого камня, где тысячи знатных римлян собрались на грандиозный праздник, и сотни высоких нубийских рабов разносят блюда с запеченными в меду соловьями и языками павлина, фазаньими мозгами с драгоценным перцем, жареными спинками беременных зайчих, молоками мурены, сонями, посыпанными маком, сонями, которых сделали жирненькими, заперев в горшочке с фруктами и орехами, чтобы мясо зверька приобрело сладкий вкус и ореховый аромат. Сочились вином двурукие кубки, и низкие столики, за которыми возлежали гости в расшитых шелком туниках, ломились от яств, воспетых Апицием, автором первой в истории поваренной книги, ради которой он даже отправился в Ливию, чтобы отведать сладкой креветки, и, окончательно разорившись в этом дорогостоящем путешествии, покончил с собой, посчитав, что смерть слаще креветки и уж тем более слаще плебейской еды, которой ему теперь пришлось бы питаться.

Самые крепкие и молодые нубийцы, истекая потом, казавшимся тоже черным, тащили на вытянутых руках подносы с печеными верблюжьими горбами и целыми ланями, фаршированными дроздами, проносили их, спотыкаясь о юных танцовщиц, к ложам, где возлежали друзья императора, которых держали близко, и враги императора, которых держали еще ближе, – и те, и другие были уже так пьяны, что забывали, как зовут не то что самих себя, но даже Юпитера. Играли лиры, дрессировщики отдавали команды вышколенным леопардам, и красивейшие из рабынь, замерев, как белые статуи, держали специальные чаши с водой для умывания рук.

В полудремоте Альфа Омега увидел, как, пробираясь уверенно и бесстрашно между рабов и столов, девушка, скромно и бедно одетая, украшенная только длинными золотистыми волосами, выбившимися из-под косынки, подошла к императору и протянула ему что-то белое, круглое.

– Кто ты? – нахмурил брови Тиберий.

– Это неважно. Я принесла тебе благую весть!

– Весть? Это же яйцо.

– Не могла же я прийти в твой дворец с пустыми руками. Принесла то, что мне по карману. Но я вижу, ты так богат, что мой скромный дар смешон и дерзок.

– Да, моя империя богата. Я предпочитаю, чтобы моих овец стригли, а не сдирали с них кожу.

– А сам богат ли ты, император? – спросила девушка, и возлежащие за столами ахнули от ее самоубийственной дерзости.

Тиберий поднял брови, слишком тонкие и печальные для римлянина, но, к удивлению и друзей, и врагов, не приказал тут же схватить чужестранку.

– Богат ли я? Не было в истории мира богаче меня, хвала всем богам и Юпитеру.

– Разве не тот богат, кто может сохранить свое богатство?

– Разумеется.

– Как же ты сохранишь его в смрадной могиле, где с трудом поместятся твои кости, и раздолье будет только червям?

Темная тень легла на высокий лоб императора. Впрочем, возможно, это была просто туча, заглянувшая в портик. Но император сдержался – сам не ведая почему – и только еще бледнее стали костяшки его бледных пальцев, слишком тонких и печальных для римлянина.

– Что за весть ты мне принесла? – произнес Тиберий внезапно охрипшим голосом.

– Христос Воскрес! – воскликнула девушка, одновременно радостно и печально.

– Кто? – переспросил император. Он бы, конечно, давно прогнал чужестранку, а то приказал бы еще и всыпать ей двадцать плетей, если бы не эти чудесные золотистые волосы, выбившиеся из-под бедной косынки.

– Христос! Он воскрес! Я видела своими глазами!

– Как яйцо не может из белого стать красным, так и мертвый не может стать живым! – грозно рассмеялся Тиберий.

Возлежащие у столов расхохотались шутке императора, прыснули даже рабы – и, разумеется, зря, потому что в ту же секунду яйцо в руках Магдалины на глазах у друзей и врагов из белого стало красным.

Покраснел и сам император – от стыда ли, от изумления ли – но только он отозвал златогривую иудейку и вышел с ней в сад, под завистливое шипение друзей и врагов, и долго там гулял с ней вдоль пиний, слушая рассказы о том, кто такой Христос и как Он превращал воду в вино и накормил четырьмя рыбами четыре тысячи человек, не считая детей и женщин, как Он приказал бесам выйти из мужа и войти в стадо свиней, как Он успокоил бурю на море и воскресил сына вдовы, как Он ходил по воде и исцелил слепорожденного, плюнув ему в глаза, а главное: Он доказал, Тиберий, смертью смерть поправ, что того, чего ты страшишься, Тиберий, смерти твоей – не существует.

И тогда грозный Тиберий сделал что-то совсем уже несусветное – предложив Магдалине на дорогу целый кошель золотых денариев, от которого она отказалась, он отпустил ее с миром, даже не прикоснувшись к поразившим его вьющимся золотым волосам, выбившимся из-под тщетно пытавшейся их укрыть бедной и оттого слишком короткой косынки.

Тяжело спалось в ту ночь императору. Он вспомнил всю свою тяжкую жизнь, находя в ней даже похожее с тем, что рассказала ему о Христе Магдалина. Еще ребенком у него забрали мать, потому что в нее влюбился предыдущий император, увидев ее, беременную на шестом месяце, когда и его собственная, императорская, жена тоже была беременна. Император развелся с женой в тот же день, когда она родила ему дочь, и заставил отца Тиберия развестись с его матерью, и женился на ней через три