В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Прохор, не в силах вынести хулу на Христа, вскипел, схватил тяжелые бронзовые счеты и, забывшись и забыв наставления Учителя, швырнул их прямо в гурмана. Но ловкий гурман увернулся, и счеты задели озабоченную обеспечением нужд императорского похода голову маркитанта. От головы счеты отскочили к мулам, разбили амфору – вино потекло кровавыми ручейками по пыли базара. Работорговцу и другим язычникам-маркитантам будто бы не хватало только этого вида крови, чтобы наброситься на Прохора и в полминуты растерзать его на клочки, так, что его кровь смешалась с еще продолжавшими растекаться ручейками вина.

С высоты полета своей души Прохор успел увидеть эту свалку и клочки своего тела, разбросанные в базарной пыли, и услышал визг рабынь и матрон, и успел почувствовать безграничное счастье, истинное ликование от того, что Господь удостоил его принять мученическую смерть, защищая Его имя, но вдруг все затряслось и обрушилось – и Прохор на миг подумал, что, видимо, с таким грохотом души окончательно покидают землю, но нет, это было начало знаменитого антиохийского землетрясения.

Взревели мулы и люди, крыши палаток смяли слоновые бивни и тюки кардамона, а дальше, в городе, в развалинах вилл и языческих храмов, где горели светильники, воспламенились язычники, заживо погребенные под завалами, разверзлась земля, загорелись фундаменты, и лава хлынула под ноги убегавшим, испепеляя живых, кричавших из-под земли, и серая взвесь камня, песка и плоти, как чадра, покрыла бесстыжую голову Антиохии. Сам император Траян едва успел выпрыгнуть в окно, иначе лежать бы ему рядом с его приближенными придавленным изумительной красоты колонной роскошного храма. И Траян, и все вокруг, и даже душа Прохора, наблюдавшая сверху, решили тогда, что это и есть конец света, и Прохор даже успел возрадоваться, что Господь приурочил такое поистине знаменательное событие к окончанию его, Прохора, скромной жизни. Откуда ему было знать, что до конца света придется прождать еще две тысячи лет, воскреснуть и заживо гнить на гарлемской свалке, вспоминая тот день, когда его растерзали язычники, как самый счастливый день обеих своих жизней.

Прохор тоскливо взглянет на Иоанна, не умея разглядеть за бельмами его выцветших глаз, видит ли Учитель, что происходит в его душе, и не теми ли же сомнениями оглушена его собственная душа. Но Учитель будет молча ловить пластиковой бельевой сушилкой, как неводом, ламинарию, выуживая ее двадцатиметровые ленты из затаившихся на глубине подводных плантаций, не для того, чтобы прокормиться, а для того, чтобы привычным, монотонным трудом заглушить в себе тревогу и победить все ту же апатию, начавшую уже одолевать и его. Он будет стараться удержать в себе память о Христе и о его пророчествах и для этого раз за разом будет мысленно возвращаться к тому дню, когда он ловил макрель, когда он был еще юн и растерян в жизни, и ему, рыбацкому сыну, было стыдно признаться, что он ненавидит ловить макрель, мучается, потому что ему, рыбацкому сыну, жалко эту макрель. Разумеется, она не святая, но она молодая, красивая, и в гладком ее, серебристом животике, вероятно, тяжелая ноша… Иоанн страдал не от того, что убивает макрель вместе с ее потомством – раз уж так заведено Господом, что одни должны быть пищей других, то нужно поменьше размышлять и побольше повиноваться, – а оттого что обманывает чужую доверчивость. Он все представлял, как плывет молодая самка, нагруженная тысячей еще не родившихся самок, пробирается в мутной воде, обессиленная, голодная. Чтобы нести свою ношу, а потом еще найти силы извергнуть ее из себя и стать матерью, ей нужно подкрепиться, а в воде так мало съедобного и так велика конкуренция за еду… Но вот он висит, червь! И подумать бы ей, откуда ему взяться в воде, дождевому червю, ведь он живет в почве, ведь она никогда здесь такого не видела, это точно ловушка, очевидно же вроде бы… Но ей, беременной и голодной, не очевидно. Беременные и голодные вообще изрядно глупеют – и вот уже страх обессилеть от голода накануне мучительных родов берет свое, и макрель глотает наживку – крюк раздирает ей челюсть и выдергивает ее в оглушительное удушье, в мучительную смерть, сравнимую со смертью на кресте, ведь на кресте погибают именно от удушья, – и все исключительно из-за ее доверчивости, то есть внутренней чистоты, а обманул эту чистоту и обрек беременную молодую самку на смертные муки вместе с ее потомством он, Иоанн, считающий себя правоверным, и лишь для того, чтобы и без того промаринованные развратом римляне приготовили из нее свой богомерзкий маринад гарум, который Сенека называл «дорогостоящей сукровицей протухших рыб», чтобы потроха невинных макрелей вместе с потомством выставили на солнце на пару месяцев, а потом этой зловонной жижей поливали фазанов и красноперок, не зная, как еще извратиться в своем пресыщении.

Именно в ту минуту горестных размышлений в лодке посреди Галилейского моря кто-то, не различимый среди акаций и миртов, обратился к нему с берега на арамейском:

– Брось свою рыбу и следуй за мной, Иоанн!

Иоанн замрет, удерживая в руках пластиковую сушилку, и не сможет сразу понять, это голос его воспоминаний, с каждым днем становившийся назойливее и громче, или это ангелы сподобились наконец-то навестить дряхлого Апостола, ведь они не являлись с самого его воскрешения.

– Клюет-то хоть? – со смехом скажет тот же голос.

Иоанн окаменеет, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб за то, что обернулась взглянуть на пылающие Содом и Гоморру, когда Господь велел никому из спасшихся не оборачиваться, но Иоанну в этот светозарный миг Господь, очевидно, велит что-то прямо противоположное, поскольку Иоанн, обернувшись, не превратится в соляной столб, но, наоборот, просияет сахарной глыбой сладчайшего счастья: обернувшись, он даже своими полуслепыми глазами не то чтобы увидит, но ясно, как истину, почувствует Его.

– Помнишь, я обещал, что сделаю вас ловцами человеков? – спросит Христос, улыбнувшись. – И много ты наловил?

Иоанн, глотнув пересохшим ртом дымный воздух, не успеет ответить Христу, когда оба они услышат пронзительный крик Мадонны, бегущей к Сыну по свалке, по которой другие могут только ползти. Христос протянет руки к матери, и Она, упав на колени, осыплет поцелуями его все еще кровоточащие стигматы, оставшиеся от вырванных чипов.

– Сыночек, сыночек, сыночек… – будет повторять Мадонна, гладя его, тоже коленопреклоненного, по шелковым волосам, по лицу, которое за сорок дней у Савватия уже покрылось мягкой бородкой, и, глядя на это, Машенька, скромно стоящая чуть поодаль в чем-то белом, длинном и с длинной накидкой – в чем представлял ее Альфа Омега на красной дорожке в виртуальной