В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Зачем он проповедовал в галерее Соломона, возвышавшейся над городом, словно спустившееся на землю облако, – разве не знал он, как фарисеи не любят, когда кто-либо возвышается, зачем он спорил с ними о том, что главное в Законе, и где искать истину, и позволено ли заниматься этим в субботу – ведь можно было проводить жаркие дни в прохладе Гефсиманского сада, беседуя с учениками под одним из могучих кедров, в кроне которого обитала целая голубиная стая, откуда было прекрасно видно Храм, его зеленый и белый мрамор, и голубой, применявшийся для изображения волн, и сверкающие чешуйки храмовых крыш и террас, так что весь Храм казался огромной священной рыбой, которая на закате слепила своим великолепием.

Он вспомнит, как в этом саду Иуда выдал его римским солдатам одним поцелуем, и его потащили к жилищу первосвященника, где собрался Синедрион – в порядке исключения ночью, в порядке исключения накануне субботы, в порядке исключения в Пасхальные дни – все три обстоятельства были категорически запрещены их же собственными постановлениями, и тем самым они нехотя подтвердили Его исключительность.

В доме первосвященника собралась вся храмовая знать – охранники Господа, в тонких белых одеждах, распоряжавшиеся тоннами ежедневных жертв: их шкурами, тушами, внутренностями, определявшие, кто может, а кто не может приблизиться к Богу и на какое расстояние, отгоняющие от Него больных, хромых, прокаженных и женщин, то есть тех, кому Он больше всех нужен.

Тут Христа поместили в просторное помещение, с мозаичным полом, похожим на расшитый шелками персидский ковер, с потолками, украшенными богатой росписью, состоящей исключительно из геометрических узоров, чтобы не было и намека на изображение идолов. За перегородкой поставили двух посторонних людей – им было предписано сыграть роль свидетелей – так, чтобы они видели Христа, а он их не видел. Слева и справа от него зажгли две свечи, и он стал разглядывать судей глазами, заплывшими от побоев. Всех их он раньше видел в Храме, каждый успел побывать жертвой его разящих аргументов на потеху паломников и зевак, собиравшихся послушать их теологические споры – спроси меня, мама, зачем?! – в каждом он возбудил жгучую жажду мести, и вот для них пришел час утолить эту жажду, вдосталь напиться запретной сладостью мщения, тем более что старый Закон этого вовсе не запрещал.

Последним чинно, размеренно, важно в комнату вошел Каиафа-первосвященник, во всем сиянии славы Израиля: с золотыми колокольчиками понизу подира, напевавшими гармоническую мелодию и украшенными разноцветными гранатами, с поясом, вытканным из живых цветов, с судным наперсником на груди, в который были вставлены двенадцать разных драгоценных камней, оправленных в золото.

Каиафа наклонил голову с умопомрачительной диадемой, ронявшей между бровей золотой листок, с зашифрованным на нем именем Господа – умопомрачительной в прямом смысле слова, ведь это великолепие и правда помрачало умы черни, когда в мире еще было что помрачать, поскольку мир еще не был исчерпывающе мрачным.

Наклонив таким образом свою диадему, первосвященник спросил:

– Попался, «учитель»? Ну-ка, расскажи нам, в чем суть твоего учения?

Христос ответил, не поднимая глаз – да и не мог он их поднять, его лицо с каждой минутой отекало от побоев, так, что к концу допроса стало неузнаваемым:

– Весь Иерусалим знает, в чем суть моего учения. Выйди на улицу и спроси трех первых встреченных тобой. И все трое тебе ответят. Да ты и сам знаешь.

Каиафа подошел к Христу и дал ему пощечину, но сразу брезгливо отнял руку, поскольку испачкался кровью, сочившейся из-под глаза избитого.

На сей раз Христос промолчал, спросив себя, зачем он дерзит первосвященнику, ведь он знает, чем это кончится, чем заканчиваются любые процессы над богохульниками, что, конечно, смешно – это он-то, сын Божий, богохульник? – тогда уж его надо было судить за нарушение другой Моисеевой заповеди, требующей любить и почитать Отца своего.

– Ты сказал, что ты Сын Божий, – продолжил Каиафа.

– Это ты сказал, – ответил Христос.

Каиафа нарочно издал вопль, как тучный телец, когда его режут у жертвенника, и разодрал на себе великолепный подир в знак скорби по тому, что его праведным ушам довелось услышать такое богохульство. После чего обратился к обоим свидетелям, которые не могли ничего засвидетельствовать, поскольку никогда не видели Христа и узнали о нем только сегодня вечером, убежденные в том, что они его видели и слышали, одним на двоих денарием и одной на двоих угрозой в противном случае разделить его участь.

– Что еще говорил этот богохульник? – взревел Каиафа.

– Он говорил, что разрушит Храм и построит его в три дня, – продекламировали наизусть свидетели.

– Что ты имел в виду, безумец?

Христос молчал, уже даже не спрашивая себя зачем. Щелками глаз он разглядывал фарисея по прозвищу «кривоногий», который ходил по городу, рассеянно волоча ноги, демонстрируя, как он занят размышлениями о Законе, и фарисея по прозвищу «кровавый лоб», вечно натыкающегося на стены, потому что он ходил с закрытыми глазами, чтобы, не приведи Господь, случайно не увидеть женщину, и фарисея по прозвищу «горбатый», несшего на плечах всю тяжесть Закона.

– А кстати, – Каиафа будто прочитал взгляд Иисуса. – Что самое главное в Законе? Чему ты, неграмотный назорей, посмел обучать раввинов?

– Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, – тихо и уверенно ответил Христос. – Это главное в Законе. Остальное – только комментарии.

Собравшийся в доме первосвященника Синедрион заколыхался праведным гневом, загалдели слепые вожди, зажиревшие от душеспасительных подвигов, привыкшие отцеживать комара и проглатывать верблюда, дающие десятину с мяты, аниса и тмина, но служащие не духу, а смертоносным буквам, начертанным на камнях, не способные понять, что он, Христос, – и есть самое главное в Законе.

– Какие нам нужны еще свидетельства? – взвыл Каиафа.

– Смерть! – единогласно приговорил Синедрион.

Остаток ночи Христос провел на заднем дворе, за ритуальной купальней, вырезанной из камня – материала, который, согласно Закону, не может быть осквернен. Охрана до утра потешалась тем, что била его палкой по голове, закрывала ему оставшиеся от глаз щелки и плевала в него, а потом плевавший отходил в сторону, и, когда Христос снова едва открывал глаза, его спрашивали:

– Кто в тебя плюнул? Угадай, если ты пророк!

Но Христос молчал до самого рассвета, когда во двор Каиафы явилась римская сотня во главе с рослым черноволосым центурионом в шлеме с высоким гребнем из птичьих перьев (чтобы солдатам в бою было видно издалека своего командира), в чешуйчатом панцире, украшенном наградными фалерами, с блестящим мечом на левом боку, начищенным до слепоты. Оглядев происходящее, центурион коротко рыкнул:

– Прекратить, – из римской любви к