В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

в то, что произошло потом: якобы в дом вошел этот бродячий проповедник, один из сотен одухотворенных бродяг, населяющих Иудею, со своими чумазыми учениками, и начальник синагоги позволил бродяге всех выгнать из дома, оставив только родителей, и Клавдия слышала со двора, как бродяга громко сказал: «Талифа куми!» – и кто-то, почтительно склонившись перед женой наместника, объяснил ей, что на арамейском это значит: «Встань и иди!» – и действительно, через минуту мертвая подруга Клавдии встала и как ни в чем не бывало вышла во двор к потрясенным соседям, а бродяга приказал накормить ее и заодно своих вечно голодных учеников и никому не рассказывать об этом случае, потому что поверить никто не поверит, а завидовать тем не менее станут.

Добежав до решетки дворцового сада, Мария накрыла лицо покрывалом и закрыла уши, чтобы не слышать, как Магдалина договаривается с разбуженным ими стражником, который любил пользоваться услугами Магдалины, когда она еще не закрыла лавочку, но, как бы Мария ни силилась не услышать, все же она поняла, что бедная девочка пообещала снова открыться и даже не брать с него денег, если он только пропустит их, двух безобидных евреек, к наместнику в сад, потому что у них есть дело к его жене, – и стражник, заручившись обещанием Магдалины принять его сегодня же вечером, – пропустил.

В тихом саду, посреди фисташек и померанцев, они сразу увидели Клавдию – слишком бледную даже для своей жасминовой белизны, как если бы она всю ночь не спала – и бросились ей в ноги.

– Помню ли я его? – ответила Клавдия на их вопрос о бродяге, виденном ею в доме мертвой подруги. – Разве его можно забыть? Он снился мне только сегодня ночью. Как будто он стоял над огнем, лик его сиял как солнце, и к нему подходили люди, и он отделял добрых от злых, и первые возносились на небо, а вторые низвергались в бездну огня, и поколения народов шли на его суд, но потом…

– Что потом, что потом? – затараторила Магдалина, пока помертвевшая Дева Мария не могла даже моргнуть.

– Потом я проснулась в своей спальне, увешанной клетками с палестинскими нектарницами, которые развлекают меня в моем уединении, ибо муж мой, он неплохой, но он так занят всегда, народ здесь жестоковыйный, того и гляди устроят мятеж, – Клавдия запнулась, вспомнив, что пришедшие к ней заплаканные женщины принадлежат к тому же народу и, возможно, обреченные ее мужем на смерть мятежники – это их сыновья и братья. – В общем, я проснулась от страшной боли и увидела, что все мои птицы убиты, и в одной из клеток сидит сколопендра и вонзает свои ногочелюсти в последнюю живую нектарницу, парализует ее своим ядом и, пока та еще жива, поедает ее. Вот, смотрите! – Клавдия, беглым взглядом удостоверившись, что рядом нет стражи, подтянула тунику и показала багровый отек на ноге. – Это она меня укусила!

И тогда Магдалина рассказала ей все и взяла с нее клятву, что она умолит мужа отпустить Христа, а Мария, упав на колени, не вымолвила ни слова, но посмотрела своими дымчатыми обсидианами так, что у Клавдии тут же прошла боль в ноге, но зато поселилась неутолимая боль в сердце, которая не прошла до конца ее первой жизни, потому что данную Марии и Магдалине клятву она не сдержала.

Нет, Клавдия попросила – и даже потребовала у мужа отпустить бродячего проповедника, и он сам был бы рад – мало ли их бродит по рыжим дорогам пыльной Иудеи, разве стоят они даже тени неудовольствия на жасминовых щечках все еще молодой и прекрасной Клавдии – да только как ты его отпустишь, когда против него вся храмовая знать и он действительно называл себя царем. Думает ли она своей жасминовой головой, падчерица Тиберия, избалованная патрицианка, что́ первосвященник настрочит ее отчиму! Настрочит, что он, наместник императора, покрывает опасного заговорщика, выступавшего против верховной власти! Не дочь же она в конце концов, а всего лишь падчерица – как бы им обоим не сплоховать.

И пришлось Пилату тряхнуть стариной, вспомнить молодость и устроить на этих подмостках затрапезной римской провинции театральную трагикомедию.

Когда Христа притащили ко дворцу, Пилат вышел к обвинителям на плоский высокий портик, поскольку храмовая знать, видите ли, отказалась зайти к нему – у них, видите ли, Пасха, и его языческое жилище их, видите ли, осквернит – и после споров и уговоров, после вялых попыток заменить проповедника разбойником, сыном раввина, после всех этих кривляний, предназначенных для успокоения Клавдии, Пилат размашисто подписал папирус тростниковым пером, согласившись с единогласным приговором Синедриона.

– Мам. Смерти нет. Поверь мне, – скажет Христос, читая мысли матери и обнимая Ее, – Земная жизнь – это миг, по сравнению с вечностью. Представь себе, кто-то сидит с нами у костра. И вдруг отошел. Мало ли какая нужда у человека. Минуту его не было. Потом он вернулся. Будешь ли ты в эту минуту рвать на себе волосы и скорбеть о его отсутствии? Не будешь же. Если бы скорбящие об умерших знали, что скоро они встретятся, и тот год, или десять лет, или пятьдесят, что они проведут в разлуке, по сравнению с предстоящей им вечностью – просто мгновение, то они бы не скорбели. То, что мы с тобой, мам, расставались на две с лишним тысячи лет, это как если бы я сейчас отошел подкинуть в костер дровишек…

Мадонна промолчит, вспомнив, чему ее учили в Храме, где она выросла, вспомнив многажды читанные наставления ветхозаветных пророков о покорности Божьей воле и неисповедимости Его промысла, и с досадой подумает, что эти самые пророки жили чуть не по тысяче лет, в почете, богатстве и многодетности, а то, прости Господи, и в многоженстве, и все умирали тихой, приличной смертью, оплаканные сыновьями, а ее сыну не суждено было дожить даже до женитьбы, до рождения собственных сыновей, а суждено было, нарушив законы природы, быть оплаканным матерью, и она тихо спросит:

– Жалеешь ли ты о чем-нибудь, сынок?

Христос ненадолго задумается, подкинет в костер полено и скажет:

– Да, жалею. Не надо было позволять Магдалине лить миро мне на ноги. Иуда был прав. Надо было действительно продать его и раздать бедным… Ну, а что вы хотите, самая трудная борьба – это борьба с гордыней. Я ведь тоже человек. Точнее, и человек тоже, – добавит Он смущенно.

– И все? – Мария встанет, изо всех сил сдерживая негодование. – Это все, о чем ты жалеешь? О том, что Он не пронес эту чашу мимо тебя – не жалеешь?

И снова Христос не