В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

– Как вы дни-то считаете, если у вас даже допотопного эппл-вотч тут нет? – усомнится Машенька, которая все-таки не сразу разучится быть Фомой.

– Дык по воде. В сутках-от две воды: прилив и отлив. У Господа все по порядку.

Проводив Савватия, Машенька будет садиться разбирать льняное куделье или вязать крючком лоскутное покрывало для Альфа Омеги на случай, если он не очнется до конца света, то есть до холодов. Она лишь однажды отлучится из лачуги – когда Савватий расскажет ей, что видел зеленца – новорожденного тюлененка, и ягненок, тычась велюровой мордочкой ей в колени, упросит Машеньку сходить посмотреть.

Выйдя к берегу, вдоль которого, как огромный сторожевой пес, глухо урча, растянется еловый бор, у самой воды, на льдине они увидят желто-зеленый комок, пищащий в поисках мамы, с огромными черными человеческими глазищами, залитыми слезами, которые на самом деле будут совсем не слезами, а дополнительным увлажнением, нужным тюленю, чтобы одинаково хорошо видеть под водой и на суше, поскольку у Господа все предусмотрено.

Вскоре явится мама, притащив в пасти селедку, зеленец присосется к матери и станет заметно, что он начинает линять, и его мех, желто-зеленый от околоплодных жидкостей, становится снежно-белым, тем самым, ради которого этих бельков уничтожали в предпоследние времена, продавая их новорожденные шкуры за огромные деньги, когда в мире еще было на что их тратить.

Тюлененок будет так умилителен, так черноглаз и заплакан, что ягненок Я, который сам же просился на него посмотреть, тут же к нему приревнует и даже, вскочив на льдину, боднет его велюровой мордочкой в бок, за что получит строгий нагоняй от Машеньки. Назад они пойдут по весенней Голгофе молча, обиженные друг на друга, и Машенька станет не к месту вспоминать всю свою жизнь, в которой было так много всего: и ревности, и обиды, и шикардосных летательных протезов, и отвергнутых неронов, и неотвергнутых калигул, и пенных вечеринок с безногими аутокомпрачикосами в Геленджике, – типичная жизнь последних времен, в которой было так много всего и ничего не было.

Вернувшись, она упадет на колени перед лавкой, ее золотистые волосы накроют ноги Альфа Омеги, и Машенька запричитает, что прошло уже сорок отливов и сорок приливов, а Альфа Омега все так же лежит, разметавшись, на лавке, и так же бредит в своем полуобморочном забытьи, несмотря на все оттяжки из шмелиного меда и капустные перевязки с примочками из сонной одури.

– Он будет жить? – пропадающим голосом взмолится Машенька.

– Негоже впадать в ыжлость! – воскликнет старец. – У Господа все живы.

И вдруг Альфа Омега, как будто услышав переживания Машеньки, откроет глаза и ясно скажет:

– Я не сужу тебя…

– Во! Гля-ко! А я тебе что говорю? – Савватий продолжит спокойно нанизывать на ивовый прутик свежие листья мать-и-мачехи.

– Не суди да не судим будешь, – прошепчет, снова закрывая глаза, Альфа Омега.

– Вишь ты, что говорит! А все, кто был до него, требовали судить, да построже. Вот поэтому он Спаситель, а не они.

– Вы что же, знаете, кто он?

– И, как же мне не знать? Покаюсь, был грех – такие расхристанные давеча вы явились, что Христа-то я и не признал, и куда вся прозорливость моя подевалась по грехам моим. А как прикоснулся к Нему – тогда уж конечно. Хороший я был бы монах, ежели б не узнал благодати, к ней прикоснувшись! А ить так и должно было быть. У Господа все предсказано.

Сорок дней обгоревшие щепки лучины будут падать в поддон с талым снегом, и Машенька будет ходить за Альфа Омегой, удивляясь, как меняются его черты в тусклом свете церковных свечей, как они становятся похожи на почерневшие, еле различимые черты человека, изображенного на древней доске, стоящей на божнице в большом углу затерянной в кривых соловецких березах лачуги, высушенной и просоленной северными ветрами, как треска на ивовом прутике, в лачуге, где этим полуистлевшим чертам суждено будет возродиться.

Через сорок дней Он откроет глаза и – точно как предрекал прозорливый Савватий – скажет:

– Есть ли у вас здесь какая пища? – Он потянет носом в сторону печки. – Соломату вы вроде варили…

И они подадут Ему соломаты, печеной рыбы и сотового меда, а в Церкве на вершине горы, как всегда на Пасху, рыбаков будет ждать поморский курник с налимьей печенкой и оставшаяся соломата с тюленьим жиром, и над вересковой бережиной разнесется радостный зов монаха:

– Христос Воскресе!

33

Предание твердо связывает эту традицию с именем равноапостольной Марии Магдалины, которая, по Вознесении Господнем, отправилась в Рим, где встретилась с императором Тиверием, и проповедала ему Благовестие. Утверждается, что она начала свою проповедь словами «Христос Воскрес!» и подарила монарху красное яйцо.

Азбука. ру

В те сорок дней, что Альфа Омега провел, разметавшись на сосновой лавке в лачуге Савватия, ему открылось все – и то, что он видел в своей первой, невечной жизни, и то, что, не видя, знал.

В мареве полусна он видел отрезанную голову пророка на золотом блюде, которую, танцуя, внесла в пиршественный зал гибкая отроковица и положила к ногам своей матери. Он вспомнил, что именно этот пророк, Иоанн Креститель, в местечке, по совершенной случайности называвшемся Переправой пророков, объявил пророком его самого, и переложил, таким образом, всю пророческую ответственность со своей головы на его, и, возможно, поэтому вскоре со своей головой и расстался – в прямом смысле слова.

Альфа Омега увидел, как к реке Иордан, к Переправе пророков однажды перед рассветом явилось по зову Иоанна Крестителя без числа иудеев, чтобы он смыл с их душ накопившиеся грехи. Сквозь марево воспоминаний Альфа Омега усмехнулся: как он мог когда-то поверить, что грехи смываются грязной – да хоть бы и самой чистой! – водой, но в тот день он вместе со всеми месил босыми ногами каменистую глину, стараясь не поскользнуться, чтобы не быть затоптанным тысячами таких же худых, босых ног, в бурой реке с облезлыми берегами, такой грязно-зеленой, что было странно, как это в ней не водятся крокодилы, и вдруг поймал внимательный взгляд Крестителя.

Ему стало неловко от этого взгляда, да еще на плече у него неизвестно откуда взялся голубь и никак не хотел улетать – и тут Креститель поклонился ему и сказал, что не достоин завязать тесемки его сандалий; это услышала вся толпа иудейская, и разволновалась, зная, как суров и непреклонен Креститель, словно то, что он жил в адовой Иудейской пустыне, носил одежду из