Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

День прошёл в каком-то полуобмороке. Я машинально черпал ложкой из миски еду, отзывался на реплики Гладышева, слушал переговоры по рации, уходил от палатки куда-нибудь подальше и сидел на камнях, ни о чём не думая и лишь краем сознания понимая, что всё – плохо… С облегчением вспоминал, что это случилось не в маршруте, и стыдился этого облегчения, и начинал снова винить себя, отгоняя трусливые возражения: кто же мог подумать, что будет так? Злился на Бессонова, что он не сообщил сразу причину вызова, и на этом было потеряно время, а так вертолёт сразу бы вылетел. И возражал себе, что он всё равно бы не успел. Тогда мысленно начинал упрекать Лёню: эх ты, начальник, не смог надёжно жгут наложить. И в то же время сознавал, что Лёне тяжелее, чем мне здесь. Он всё принял на себя. И он сейчас там, рядом с ней…

К палатке я вернулся в сумерках, чтобы поменьше времени находиться в компании Гладышева и Аркаши. Григорий Петрович держался так, будто ничего не случилось: то на мошку́ жаловался, то на жару, то что никак не может наесться. Спохватившись, невпопад спрашивал что-то о Тоне, начинал вспоминать разные трагические случаи, – и снова по второму кругу про жару да про всё такое прочее. Тот ли это человек, который на Жерго к ней клеился? Ни следа переживаний, всё как обычно. Об Аркаше и говорить нечего, он здесь будто «в войнушку» играет: «Тах-тарарах – Борька убит», – но понарошку, и через минуту тот встанет как ни в чём не бывало и сам начнёт стрелять.

А Тоня не встанет, и это не игра. Сверкнула искра в ночном августовском небе – и всё. Упала звезда. Нелепо, глупо, дико…

В хрустальный шар заключены мы были,

и мимо звёзд летели мы с тобой,

стремительно, безмолвно мы скользили

из блеска в блеск блаженно-голубой.

И не было ни прошлого, ни цели,

нас вечности восторг соединил,

по небесам, обнявшись, мы летели,

ослеплены улыбками светил.

Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,

остановил наш огненный порыв,

и поцелуй прервал наш безначальный,

и в пленный мир нас бросил, разлучив…

Владимир Набоков

Как назло, накатила непогода, три дня шёл дождь, и мы вынуждены были торчать в палатке. Сидеть в ней мог только тот, кто располагался в середине, остальным приходилось лежать, поэтому мы каждый день менялись местами. Хорошо, что сухих дров заготовили много – накрыли их куском полиэтиленовой плёнки, завалявшейся у меня в рюкзаке (я брал её в маршруты на случай непогоды), и на сыром, как в бане, воздухе костёр у нас загорался с одной спички. Сварив чего-нибудь сразу на целый день, мы залезали в палатку, а на обед и ужин разогревали то же самое. Лежание без дела заполняло мою голову всё теми же горькими мыслями, и некуда было деваться от них…

Целыми днями радиостанция работала на приём. Сам я выходил в эфир ненадолго, чтобы меньше тратить питания. Два слова: живы-здоровы, а потом слушал, что там делается. Изредка отвечал на вопросы. Как я и думал, создали комиссию, в ней были двое наших из Иркутска – начальник отдела охраны труда Мельничук и председатель разведкома Драбкин, а также некто Богданов – из Москвы, из главка. Они всякие мелочи стали выпытывать: назначил ли меня Бессонов старшим в лагере после своего ухода в маршрут, выходил ли на связь с базой Коля, когда нас не было – и всё в таком духе. Первый вопрос меня натурально взбесил: Лёне и не надо было специально распоряжаться, по должности старшим остался я, а не кто-то из рабочих или техник Колечкин, это же ясно. Про то, связывался ли Коля с Нижнеангарском, я точно не знал и сказал обтекаемо: расписание связи ему было известно. А чуть позже заговорил Витя: «Слушай внимательно», – и зачитал мне будто бы пришедшую им от моего имени радиограмму, где утвердительно говорилось и про моё назначение, и про Колину связь. «Правильно мы записали или нет?» – спросил он, и я понял его намёк: это делается с подачи комиссии, чтобы нас никого и ни в чём нельзя было обвинить.

Я не знал, как к этому отнестись. Если бы отвечал я один, то не стал бы подписываться под этой хоть и маленькой, но всё-таки ложью. Что такое для меня выговор или даже снятие с должности после того, что случилось с Тоней? Но главный ответчик – Бессонов, а ему может грозить что-то посерьёзнее, чем административные меры. И «моя» объяснительная, составленная ими, должна Лёне помочь… В общем, пусть они сами думают, что и как подать. Если это случилось не в маршруте, то формально нас обвинять не в чем. А сознание своей настоящей вины я и так буду носить в себе. И Лёня, я в этом не сомневался, чувствует свою вину – за то, что не смог помочь Тоне…

Ситуация с моей липовой объяснительной не выходила у меня из головы, и я наконец сообразил, что комиссия старается всё подогнать под «несчастный случай, не связанный с производством». Не иначе это нужно Богданову, чтобы на главк пятно не легло. Поэтому они сами выправляют все наши мелкие недочёты, связанные с этим маршрутом.

И как тут быть? Ну, брошусь я на амбразуру и озвучу членам комиссии свои покаянные мысли. А они всё равно сделают по-своему. Или возьмут и запретят мне переговоры в эфире на эту тему, – а она и не должна обсуждаться открытым текстом. Мои мысли – это не документ… А документы – это показания Бессонова о том, что инструктажи он проводил, старшего за себя оставил, связь с посёлком проходила по расписанию каждый день, и «моя» подтверждающая это объяснительная. Журнал инструктажей Лёня при мне заполнил как надо. Ещё есть журнал регистрации маршрутов, весь сезон я сам его вёл, заполняя все графы: дату и район проведения маршрута, состав группы, контрольный срок возвращения. И там всё было «по закону»: себя я записывал в паре с Колей, а Бессонова – в паре с Тоней. Вот только забыл, кажется, этот последний их маршрут занести, четырёхдневный. Догадается ли Лёня? Или Богданов сам ему подскажет, раз они решили в таком направлении работать? Или мне ему по связи подсказать?

Я размышлял