Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

и так, и эдак, а в душе чувствовал какой-то разлад. Славно мы все сговорились: Тоне ничем помочь нельзя, так зачем кого-то прессовать, если можно выручить… И вроде бы ничего подлого мы не совершаем, ну так, мелочёвку кое-какую подгоняем, которая не могла быть причиной случившегося. Но в этом был какой-то утончённый цинизм, а как всё изменить, я не знал.

Навес кумирни, жертвенник в жасмине

И девственниц склонённых белый ряд.

Тростинки благовонные чадят

Перед хрустальной статуей богини,

Потупившей свой узкий, козий взгляд.

Лес, утро, зной. То зелень изумруда,

То хризолиты светят в хрустале.

На кованом из золота столе

Сидит она спокойная, как Будда,

Пречистая в раю и на земле.

И взгляд её, загадочный и зыбкий,

Мерцает всё бесстрастней и мертвей

Из-под косых приподнятых бровей,

И тонкою недоброю улыбкой

Чуть озарён блестящий лик у ней.

Иван Бунин, «Богиня»

Через пять дней, когда разрешили полёты, в Нижнеангарске закрылась погода для вертолётов. Никак не может выехать Тоня со своего последнего поля… И так зловеще звучат у меня в памяти мои слова: вытащат, мол, всех. Сглазил, накаркал. Там хоть и не Эверест, а тоже непросто. И мои мысли про кризис: раздразнил гусей, дурак…

Богданов не стал дожидаться погоды для Нижнего, а добился, чтобы за Тоней пришёл борт с другой стороны, из Багдарина. Следователь прилетел оттуда же, после всех необходимых процедур в лагере он забрал с собой и Бессонова. По радио стали обсуждать возможность похоронить Тоню в Багдарине. Никогда она там не бывала, и никто из нас не бывал. Зачем ей этот далёкий, чужой Багдарин? Как расщелина в леднике…

У нас после короткого просветления небо снова затянуло. Делать целыми днями нечего, думаю только об этом, и потому нервы мои, чуть тронь, дребезжаньем отзываются. Достаёт Гладышев: каждое утро, задрав голову, озирает унылую серую вату, которая плотно заткнула всё голубое, и глубокомысленно делает вывод:

– Да-а, это циклон зашёл. Не меньше чем на неделю. Во-от.

Немного погодя опять о том же:

– Юг давит, сейчас тучи пойдут на север. Во-от.

Кроме этого дурацкого «во-от» у него есть другая присказка: «Это настоящий циклон, что называется», «Костёр-то совсем погас, что называется»…

Мелочи, конечно, но я пока сдерживаюсь.

А вот Аркаша злит меня всерьёз. Ещё на Жерго пытался со мной на «ты» да «Саша» – как все. Я его отшил, и после этого он умудрялся обходиться со мной безличными фразами. А сегодня варил обед и протянул мне разводягу:

– Попробуй на соль.

– Это ты мне, что ли, – «попробуй»?

– Попробуйте, – не смутился он.

– Студент! А ты, оказывается, грубиян. Молчи громче и сам пробуй.

Неужели я так хорошо сохранился? Не хватало, чтобы такой младенец запросто мне «тыкал»… И о Тоне он ни слова не сказал, ничего не спросил, никак не обозначил своего отношения, будто её и не было, а ведь она ему объясняла, как образуются кристаллы, показывала разные породы. Приедет в Москву и начнёт заливать папе с мамой и дружкам своим, в какие трудные маршруты он ходил и каким опасностям подвергался. А сам ленивый, как бревно, Гладышев всё время его понукает. Надо сбить с него этот врождённый московский гонор и привить уважение к старшим.

Да, все для Тони что-то делают, а я, старший геолог, глупо торчу тут, на Каргадоне, будто и не в моём отряде человек погиб. Сегодня сказал Кириллу по рации, что я – мысленно с вами. Он ничего не ответил.

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера.

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто всё – простор везде, —

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко ещё до первых зимних бурь —

И льётся чистая и тёплая лазурь

На отдыхающее поле…

Фёдор Тютчев

Больше недели мы сидим на Делюн-Уранском хребте. Теперь погода есть и здесь, и в Нижнеангарске. Но между нами четыреста километров, и по трассе полёта то и дело прогнозируются неблагоприятные метеоусловия. Остаётся ждать… А в лагере на Жерго дожидаются нас Колечкин с Крохой и Загузиным. Павел улетел вместе с Бессоновым через Багдарин, срочно захотел домой, к жене да машине. Что с него взять, хохол – он и есть хохол.

Здесь, на высоте полутора километров над уровнем моря, уже чувствуется осень. Утром на траву ложится иней, изо рта идёт парок. Трава пожухла, лишайники на камнях побурели. Ветра нет, тишина, облака на голубом фоне такие красивые, ярко-белые. Созрела черника, я иногда хожу вокруг озера с баночкой и рву её, чтобы чем-то заняться. На кедровом стланике много спелых шишек, мы набираем их в пистон от спальника, сидим у палатки и щёлкаем орешки. Прибегает бурундук и берёт их у нас из рук. Набьёт рот так, что щёки свисают по обе стороны мордочки, и уносит куда-то в свои закрома. Возвращается и снова попрошайничает. Много ему на зиму надо заготовить, вот и торопится, пока стоят ясные дни.

Вчера днём Круглов разговаривал с Багдарином. Судмедэксперт Филенко продиктовал причину смерти: «Обескровливание организма вследствие размозжения левой голени». Это ужасно. Это значит – валун своей тяжестью раздробил Тоне ногу, и никакой жгут не смог бы остановить кровь. Её можно было бы спасти, если тут же, немедленно, доставить в больницу. И даже если бы вертолёт вылетел сразу и смог сесть где-нибудь рядом, всё равно прошло бы слишком много времени – часа три туда и обратно. При такой травме она наверняка потеряла сознание от болевого шока, и в этом единственное для нас утешение – она ничего не чувствовала.

А по утренней связи Круглов сообщил нам, что вчера вечером Тоню всё-таки привезли в Нижний. И вечером же похоронили, не открывая гроба. Сегодня девять дней…

Есть в осени первоначальной хрустальный день. Вот он и теперь. Тишина! Не шевелится ни один листик вверху, и только внизу на неслышимом сквознячке трепещет на паутинке сухой листик. В этой хрустальной тишине деревья, и старые пни, и сухостойные чудища ушли в себя, и их не было, но, когда я